на действительность часто ставили Алексея Петровича и Машу в тупик.
Впрочем, не отставал от сестры и девятилетний Иван, который мало что понимал, но кое-какие прописные истины усвоил намертво.
— Бога нет, а верующие в него есть, — продолжил свои наставления Алексей Петрович. — И с этим приходится считаться.
— Но ведь верующие против революции, — не сдавалась Ляля. — Против советской власти и индустриализации.
— Да, папа, верующие против революции… А еще они не любят товарища Сталина, — звонким эхом подхватил Иван.
— Наша бабушка — верующая, но она вовсе не против революции и товарища Сталина, — пришла на помощь Алексею Петровичу Маша.
— А мне нравится, когда звонят! — воскликнула Катерина. — Есть бог, или нет, а когда звонят, это красиво. Ты, Лялька, не слышала настоящих звонов…
— Нет, слышала. Я была маленькой, а помню: ничего красивого. Отсталость и дикость.
— Вот и поговори с ними, — рассмеялся Лев Петрович и, подхватив племянницу на руки, закружил и шлепнулся вместе с нею в сугроб.
— Ребенка покалечишь, бегемот! — испугалась Маша, но и ее тут же с хохотом и криками затолкали в сугроб, и вокруг народ вновь завозился и зашумел, будто колокольный звон придал веселью новые силы и полную раскованность.
Лев Петрович сходил в дом, принес санки, и началась такая кутерьма, что только ах. На санках, разогнавшись, съезжали вниз по Рождественке к Трубной площади. Санки сцеплялись длинными поездами, сталкивались; седоки, взрослые и дети, сваливались в сугробы, все перепутывалось и мешалось, а все люди, еще недавно чужие и не вызывавшие доверия друг у друга, вдруг стали близкими и родными. И во все время катаний и кутерьмы Катерина старалась быть поближе к Алексею Петровичу, оказаться в сугробе рядом, визжала от проснувшихся желаний, от возбуждения и от предчувствия чего-то невероятного и скорого, точно девчонка.
Потом, уже за столом, и во время танцев, Катерина все заглядывала Алексею Петровичу в глаза, ища в них искры воспоминания о том далеком Новом же годе, с которого началась их короткая греховная связь, да не одно воспоминание, но и обещание эту связь восстановить. И была минута, когда Алексей Петрович поддался соблазну и во время танца слишком крепко прижал Катерину к себе, почувствовав, как горячие токи пронизали их слившиеся тела, но тут же испугался этого и начал извиняться и оправдываться теснотой и неловкостью. Однако, как ни оправдывался, а слияние все-таки состоялось, и Алексей Петрович хорошо видел, что дал Катерине надежду, — видел по ее беспомощному выражению лица и тоскующим глазам, по унизительно неловким движениям ее ищущих рук. И также неожиданно заметил, едва повернув голову в сторону, изумленно распахнутые глаза Маши, стряхнул с себя обволакивающий дурман — и Катерина предстала перед ним совсем другой — чужой и постаревшей: глубокие морщины вокруг глаз, рубчатость шеи, увядшие губы под толстым слоем малиновой помады и сероватая кожа, просвечивающая сквозь черные, но с проседью от корней крашеные волосы, ее усталый, потухший взор с искорками едва теплящейся надежды.
Двадцать лет, ровно двадцать лет! — представить только! — с того Нового года! И все было впереди: и революции, и гражданская война, и страх, и отчаяние, и возвращение к жизни… Еще подумалось Алексею Петровичу, что возобнови он эту связь, откликнись на зов неудовлетворенной Катерининой плоти, — и все повторится, все ужасы прошлого, только уже без всякой надежды на лучшее. И суеверный холодок на миг охватил его душу.
Глава 4
Николай Иванович Бухарин Новый год встречал в семье Лариных — в семье своей юной жены. И тоже с елкой. Правда, восторга от елки не испытывал. Да и Ларины, судя по всему, тоже. И все-таки без елки было никак нельзя. Николай Иванович даже в редакции «Известий», которую он возглавлял, распорядился установить елку и проследил, чтобы все сотрудники газеты не отстали в этом деле от времени: как в душе не относись к решениям Цэка партии, над которым нависает сумрачная фигура Сталина, а выполнять эти решения необходимо, ибо без этого не будет не только самого Цэка, но и партии, и советской власти, следовательно, и самого Бухарина. В жизни, как известно, все взаимосвязано. С диалектической необходимостью. А Николай Иванович — вопреки сомнениям Ленина — считал себя диалектиком и теоретиком революции. В отличие от Сталина, который, как считал уже сам Бухарин, хватал лишь по верхам марксизма-ленинизма.
Что ж, елка так елка. Пусть стоит. Место ей — в темном углу: в глаза не бросается, но и не заметить нельзя. Так что если кто пожалует в гости…
Впрочем, ожидать гостей, как и слишком разгульного праздника, не приходилось: НКВД повсюду выискивало сторонников томящихся в узилище Зиновьева-Каменева, замаскировавшихся троцкистов, террористов и шпионов. Из Политбюро чуть ли ни ежедневно поступали новые инструкции относительно агитации и пропаганды новых веяний, решений и постановлений, направленных на укрепление, усиление, расширение и прочая и прочая. Николай Иванович хорошо знал эту кухню, поэтому ни тени возмущения не омрачало его редакторскую сущность. Другое дело, что все эти решения- постановления есть плод фантазии лично Сталина и его сателлитов, и, зная это доподлинно, приходится прилагать определенные усилия для того, чтобы поверить в их нужность и полезность.
Или вот еще: Сталин решил, что каждый партийный, советский или хозяйственный руководитель должен подготовить себе смену не менее чем из
