А еще случаются вечера, когда Ксения Капитоновна садится за фортепьяно, Спиридон Акимовоч берет в руки гитару, Иван — скрипку… и начинается то, что они называют музицированием. А она, Зинаида, даже на балалайке играть не умеет. Разве что петь. Так ведь и песен таких, какие поют Огуренковы, не знает, точно они все предыдущие годы жили в разных странах, принадлежали разным народам. Но когда от романсов переходят на русские народные песни, тут уж Зинаида впереди, тут она умеет показать, как надо правильно петь эти песни, и все трое Огуренковых только тянутся за ее грудным глубоким голосом своими голосами.
— поет Зинаида, положив руки на колени, прикрыв глаза и видя свою избу с клоками мха между потрескавшимися бревнами, горящую в «красном углу» под иконами лампадку, беленую русскую печку, в которой потрескивают дрова, сидящих на лавках подружек своей старшей сестры, детские головенки на печи, и слышит песню, похожую на плачь по загубленной жизни:
А во дворе подпевает им метель, гудит в трубе ветер, шуршит соломенная крыша, жужжат веретена, бряцают спицы…
Тряхнув головой, Зинаида отгоняет от себя бесполезные ведения и мысли и начинает вчитываться в правила согласования сказуемого с подлежащим:
«Если сказуемое обретается в составе страдательного оборота речи… страдательного оборота речи, то… Если сказуемое обретается… сохраняется грамматическое согласование…»
«Ничего не выйдет, — с тоской думает Зинаида, тупо глядя в расплывающиеся строчки. — Одно дело — перевыполнить план на пять процентов, и совсем другое понять, каким образом язык должен умещаться в правила, которые выдумали люди от великого ума. Или от нечего делать… Вот Иван пишет статьи в журналы о том, какие стихи, хорошие или плохие, сочиняет какой-то там поэт Серебрянский. А кому это надо? Того бы поэта да поставить на конвейер, тогда бы ему и в голову не пришло сочинять свои стихи. Тем более что Пушкин, Некрасов, Маяковский и Демьян Бедный уже все про все понасочиняли, а другим ничего не оставили, но они, эти другие, стараются изо всех сил тоже выбиться в знаменитые. Тут и старых-то стихов не выучишь, а новые и вовсе ни к чему. Да еще всякие правила… А свекровь, между прочим, даже не спросила, что я купила для мужиков к новому году. Иди, говорит, учи… Дура я дура! Пятый класс с грехом пополам вытягиваю, а туда же — пятилетку за три года…»
И перед глазами Зинаиды всплыло вдруг растерянное и вместе с тем обрадованное лицо Василия Мануйлова, так неожиданно открывшее ей что-то близкое и родное, понятное и простое, как теплое дуновение майского ветерка на окраине родной деревни, когда в этом ласковом ветерке смешаны запахи расцветающей земли, парного молока и еще чего-то непонятного, что тревожит душу и зовет полететь куда-то вдаль, за реку, за озеро — неизвестно куда. А вот лицо Ивана всегда отрешенное от всего, направленное внутрь. Даже тогда, когда он ее целует. И лишь в те мгновения, когда его схватывают судороги страсти, оно ничего не выражает, кроме сладкой муки. А ей даже этого не достается… Бабы говорят: родишь — тогда. А хочется сегодня, сейчас… «Если сказуемое обретается в составе страдательного оборота речи… страдательного оборота речи… Если сказуемое обретается…»
Очень Зинаиде хочется угодить и мужу, и свекру со свекровью, очень ей хочется встать с ними вровень, — хоть в чем-то, — вот она и придумала досрочное свое образование. Поддалась всеобщему настроению… Ей даже книжки читать — и то не просто. Шутка ли — двадцать лет почти ничего не читала. А Иван подсовывает то роман Тургенева про дворян и помещиков, как они там мучились, бедные, с жиру бесились, то «Мертвые души» Гоголя — и
