зародившуюся бог весть отчего подозрительность.
Вот и перед Сталиным тоже приходится вертеться и доказывать вновь и вновь свою преданность. А все потому, что он, Генрих Ягода, в декабре тридцать четвертого просчитался, решив, что дело Зиновьева-Каменева можно спустить на тормозах: все-таки, как ни крути, люди-то свои, вполне могут пригодиться. А Сталин… А что — Сталин?
И сколько можно — все Сталин и Сталин?
Оказывается, все можно и можно.
Теперь приходится доказывать, что он, Ягода, не то чтобы ошибся, а проявил всего лишь халатность и благодушие. Но вовсе не потому, что будто бы потерял бдительность или воспылал сочувствием к заговорщикам, а более всего потому, что устал, отдыхать приходится редко: все работа да работа, но непременно наверстает и исправит. Пришлось в спешном порядке пересматривать дело «Троцкистско-зиновьевского объединенного центра», добавлять его участникам новые сроки заключения, но не похоже, чтобы это умаслило Сталина, изменило его отношение к своему наркому. И даже последовавшее вслед за тем дело о кремлевском заговоре не удовлетворило Сталина…
Генриху Григорьевичу все труднее понимать, какие еще «дела» нужны его Хозяину, какие заговоры мерещатся ему бессонными ночами.
Заговоры, к тому же, не требуют особых доказательств: коли заговорщик, стало быть, враг. Форма заговора позволяет притягивать к «делу» — вдобавок к определенной группе неугодных людишек — кого угодно. С формальной стороны заговор — это сговор, разговор на запретные темы — тоже сговор, и даже молчание в присутствии такого разговора есть соответствующая форма сговора и заговора. Наконец, принадлежность к определенному слою или социальной группе есть, в свою очередь, питательная среда для расширения заговора. Если различия и существуют, то замечать эти различия или не замечать есть воля определенных обстоятельств.
Ягода и его соратники ни одну собаку съели на фабрикации заговоров против советской власти. Борьба с ними сплачивала людей, власть представляющих, делала их бдительными, излечивала от благодушия, повязывала кровью.
Заговор командующего Южным фронтом Сорокина, потом комкора Думенко, потом начдива Щорса. А еще заговоры эсэров в Москве и Питере, в Ярославле и Поволжье, заговор послов, питерской интеллигенции, саботаж чиновников, что тоже равносильно заговору. Да и Зиновьев с Каменевым были в заговоре со Сталиным против Троцкого, а Троцкий — в заговоре против них. И сам Генрих Григорьевич примыкал к тому или иному заговору. Разумеется, тайно и, разумеется, в зависимости от обстоятельств…
Или взять то же «Шахтинское дело», «Дело Промпартии», аграрников, историков… Что, не было саботажа и вредительства? Что, историки не роптали против забвения русской истории? Как говорится, имело место быть. Разумеется, можно разделить народ на саботажников и вредителей, на просто недовольных и случайных попутчиков. Но зачем разделять? Кому это нужно? Разве саботаж не равноценен при определенных обстоятельствах террору и вредительству?
А куда девать старых спецов, писателей, поэтов, ученых и прочих буржуазных интеллигентов, откровенно критикующих диктатуру комиссаров, брюзжащих по своим квартирам и кабинетам на коммунистов, советскую власть и жидовское засилье? Идеологическое разложение масс и подрыв в их глазах принципиальных основ соввласти — это ведь тоже заговор. Свести всех в одну кучу и прихлопнуть одним ударом — какой эффект, какой политический резонанс, какой моральный удар по всем колеблющимся! Нет, что ни говори, а преступление в форме заговора имеет все преимущества перед другими преступлениями и не имеет их недостатков. Заговор легко объясним еще и тем, что старое не может не сопротивляться новому, что чем успешнее продвигается вперед новое, тем отчаяннее сопротивляется старое, то есть с продвижением к социализму классовая борьба усиливается. Азбука марксизма.
Наконец, заговор — это нечто цельное, всеохватное и вполне понятное даже неграмотному крестьянину, в то время как сведение преступлений против власти к злой воле отдельного лица ведет к помутнению неразвитого сознания под давлением однообразных актов, к привыканию и равнодушию, ведет, наконец, к распылению сил и средств, к сужению пропагандистского эффекта.
Нет, заговор и только заговор! Другого попросту не дано. Другое пошло и мелко.
Агранов уже с минуту как закончил читать свой доклад, а нарком сидит все в той же неподвижной позе, уставившись глазами в стол, и его неправильное страдальческое лицо выражает такую муку, будто у Генриха Григорьевича страшно разболелись зубы. Да только все давно привыкли именно к такому выражению лица наркома и знают, что в эту минуту лучше его не трогать и терпеливо ждать, когда оно примет более-менее нормальный вид.
Один лишь Паукер нагло ухмыляется, но никто не знает, что ухмыляется он оттого, что в голову его пришло сравнение этого заседания с собранием Малого Синедриона в древнем Иерусалиме, на котором решается вопрос: что делать с отступником древней иудейской веры Иешуа из Назарета. Разница лишь в том, что в этот Синедрион, называемый Коллегией Наркомвнудела, затесалось двое-трое неевреев. А вопрос все тот же: кто сегодня будет выбран отступником веры. Закон Моисеев требует побития отступника каменьями. Слово за Синедрионом.
Генрих Григорьевич поднял голову, обвел мутным взглядом своих подчиненных, встретился с нагловатыми глазами Паукера, облизал сухие губы, спросил хриплым, будто со сна, голосом:
— Какие будут мнения?
— Принять за основу, — предложил Фриновский и шумно выдохнул из широкой груди воздух.
