Подобные ощущения Сталин испытывал почти всегда, когда открывал для себя новый мир идей, отличный от марксизма, с которым — в силу обстоятельств — когда-то без колебаний связал свою судьбу. Почти так же, как в детстве с христианством. И оба раза выбор отсутствовал. Поэтому Сталин имел весьма смутные представления о безграничном мире идей и был абсолютно уверен, что мир этот, враждебный ему, изучать или даже интересоваться им — значит бесполезно тратить драгоценное время, уже потраченное до него другими для того, чтобы родить новые идеи, более совершенные, которые только и стоит изучать. И то, если они приносят практическую пользу немедленно. Именно практическую!
Теперь, когда его деятельность на посту руководителя партии и государства все чаще и чаще сталкивается с проблемами, ответы на которые невозможно найти в догмах марксизма, он стал искать их в других учениях, открывая для себя новые знания о жизни вообще, о ее неисчерпаемом разнообразии, о неисчерпаемости взглядов на это разнообразие и приходил к выводам, которые с порога отверг бы еще совсем недавно.
С высоты приобретаемых знаний Сталин видел свое прошлое яснее и осмысленнее. Если бы ему пришлось начинать сначала, он многие решения свои переиначил бы, не стал повторять, другие проводил бы в жизнь более энергично. Он и раньше понимал, что ход революции предсказать невозможно, что управление этим ходом велось если и не совсем вслепую, то более все-таки на ощупь, что события опережали и часто заставали врасплох, — в том числе и Ленина, — хотя, оглянувшись назад, становилось ясно, что «неожиданные» события лежали на поверхности, кричали о себе на разные голоса, но никто эти голоса слышать не хотел, все были заняты чем-то другим, часто даже тем, что усугубляли надвигающиеся катастрофы, чтобы потом бросить все дотоле важные и наиважнейшие дела и заниматься «неожиданными событиями», и если все-таки благополучно прошли меж Сциллами и Харибдами минувших катастроф, то исключительно потому, что враги большевиков оказались еще менее способными проходить между ними. Теперь, когда борьба за личную власть практически выиграна и следует лишь поддерживать в партийном аппарате определенный настрой, Сталин смог оглядеться и постепенно придти к выводу, что если и далее следовать курсом ортодоксального марсксизма-ленинизма, то это значит постоянно двигаться наперекор каким-то историческим закономерностям, которым следует большинство народа. И не только русского, составляющего большинство, но и всякого другого. Можно какое-то время идти наперекор этому течению, но тогда в итоге непременно останешься в одиночестве, без поддержки народа, и будешь уничтожен своим же окружением.
Может быть, это случится не скоро, но случится обязательно. Сталин чутьем человека, вышедшего из народных глубин, чувствовал эту опасность и видел, что большая часть партийной верхушки ее не только не чувствует, но и всячески эту опасность разжигает своими безоглядными действиями. Так было во время коллективизации и борьбы с кулачеством, когда азарт и слепая ненависть перехлестывали через край, так продолжается и сейчас, хотя и не в таких масштабах, все более переходя в борьбу между отдельными бюрократическими группировками.
И еще. Прав Ницше, говоря, что каждое практическое дело требует своей элиты. Однако всякая элита хороша до тех пор, пока то дело, на котором она созрела, способствует росту государственного и общественного организма. Как только дело закончено, элиту необходимо либо уничтожать полностью, либо частично, а оставшуюся часть распылять по другим элитам. Нынешняя властная элита, так называемый «тонкий слой революционеров», организовалась на революционной фразе «военного коммунизма» и гражданской войны, она неплохо проявила себя в разрушении прошлых устоев, в борьбе с народными предрассудками и отсталостью взглядов, в подавлении глухого сопротивления осколков старого сознания в период массовой коллективизации и раскулачивания. Другого она не знает и не хочет знать. Она своего добилась, достигнув потолка своих возможностей, стала тормозом для государственного строительства. Да и самой революции, ибо революция приняла другие формы и другое направление.
В то же время нынешняя элита, как и сам Сталин, кожей чувствует глухое сопротивление народных масс, но видит в нем совсем не то, что видит Сталин, — она видит это сопротивление как сопротивление именно своему засилью во всех органах власти, своему вторжению во все сферы исконной народной жизни, своему господству. И в этом своем заблуждении она будет идти до конца. Воспользоваться этим заблуждением, которое на практике чаще всего выражается разрастающейся подспудной борьбой кланов, тяготеющих к тем или иным лидерам, вытеснить старую гвардию из властных структур: она свое дело сделала! — и заменить ее на гвардию новую, где задавать тон будут исключительно профессионалы своего дела, вот что нужно на данном историческом этапе. Без такой замены невозможно дальнейшее движение вперед.
Сталину вспомнилась его последняя ссылка в Туруханский край, споры о национальных особенностях, традициях и обычаях и о том, как все это сказывается на революционных процессах. Не все, конечно, но большинство ссыльных были уверены, что в России может быть только русская революция, поскольку в ней доминирует русский рабочий класс, хотя и признавали равенство революционеров всех наций перед лицом Мировой Революции. Другое дело, что мало кто верил в возможность революции именно в России, тем более отдельно от развитых европейских стран. Но все сходились на том, что желание евреев идти в революцию наособицу, иметь свои сугубо национальные партии и союзы вроде Бунда и Еврейского рабочего союза, противоречит марксизму, принципам пролетарского интернационализма, что национальный социализм не построишь, а если и построишь, то не социализм, а господство одной нации над другими, что евреи, возглашая неограниченную свободу, сами же эту свободу втискивают в националистические рамки, в политическое и духовное гетто.
Однажды после очередного спора, когда ссыльные разошлись, Сталин остался вдвоем с Каменевым, с которым снимал половину крестьянской избы. Каменев не принимал участия в споре, поглядывая на спорщиков со снисходительной усмешкой человека, знающего истинную цену произносимым словам. Сталин уже разделся и лег, а Каменев все ходил по горнице от двери к печке и обратно и вдруг заговорил, заговорил с той ленивой небрежностью, которая шла не от теорий, а от внутреннего убеждения.
