Часы пробили одиннадцать. А спать не хотелось. Конец многолетним трудам уже не казался недостижимым. Он вновь перечитывал чужую запись, непроизвольно переводя ее на немецкий с французского – с того замечательного языка, который сам Гёте называл обиходным. Кстати, на каком языке состоялась… или почти состоялась как бы беседа? Судя по всему, на немецком? О, да! Он был благодарен Сорэ: если бы не эта тетрадь, полная ценнейших напоминаний, неизвестно еще, решился ли бы Эккерман взяться за третью часть «Разговоров с Гёте». Сподвижник великого Гёте на поприще естествознания Фредерик Сорэ любезно предоставил Эккерману свои дневники с тем, чтобы память секретаря автора «Фауста» могла поверяться еще одним честным источником. Итак, Жуайе?
Эккерман отвел глаза от тетради и посмотрел на портрет. Света газовой лампы, достаточного для стола, не хватало стене: Гёте словно отстранялся лицом в темноту, но это не помешало их взглядам встретиться. Странное дело, двадцатью минутами раньше Эккерман еще находил то давнее событие совершенно пустячным, он даже склонялся к мысли пренебречь эпизодом с русскими посетителями. Но сейчас происшествие того далекого понедельника показалось ему таинственным и по-своему важным. Он вспомнил, что в обеих, уже опубликованных частях «Разговоров с Гёте» сам Гёте о русских как таковых почти ничего не сказал. О русских как таковых он высказывается лишь однажды у Эккермана – в связи с турецкой кампанией.
Может быть, Эккерман что-нибудь пропустил?
Не слишком ли он расточителен в отборе исторических фактов?
Эккерман окунул в чернила перо.
Гёте поведал мне о визите двух русских, побывавших у него сегодня. “Вообще-то они были пристойные люди, – говорил он, – только один из них, мне показалось, был не вполне учтив, он так и не проронил ни одного слова. Вошел с безмолвным поклоном, за все время даже не раскрыл рта и ушел через полчаса с таким же немым благоговением. Надо полагать, он приходил для того только, чтобы потаращиться на меня. Пока я сидел перед ним, он просто пожирал меня взглядом. Мне это наскучило, и я стал пороть вздор, какой только приходил в голову. Насколько помню, темой я выбрал Соединенные Штаты Северной Америки и в самом легкомысленном духе, чтобы не молчать, стал распространяться о разных вещах, имел ли я о них представление или нет. Однако обоим моим визитерам это, кажется, пришлось по душе, ибо, уходя, оба они выглядели очень довольными”».
Плохо это или хорошо, но Эккерман все же пренебрег свидетельством Сорэ, относящимся к фамилии посетителя Гёте.
Переводить русскую фамилию с французского на немецкий язык он решиться не смог.
Что до нас, то мы насчет
Разумеется, Журавлев.
Фамилию второго гостя История не сохранила.
Проба
Лестница была и темной, и узкой, но могла бы и потемнее, и поуже быть для такого особого случая; окна выходили во двор, сравнительно светлый, он знал, что освещенностью двор был обязан высоте дома – всего-то три этажа, и, бросив взгляд на лестничное окно, решил, что преобразует дом в огромный, высокий, перенаселенный мастеровым людом. Он бывал здесь не раз и хорошо знал эту лестницу, но сейчас, медленно поднимаясь по ней, он рассматривал эти перила, стены и двери, словно никогда не видел ничего подобного. Он почувствовал, что волнение с каждым шагом растет, и, прислушиваясь к ударам сердца, подумал, что так и должно быть, что это и есть самое верное, настоящее. Он не стал торопиться звонить в квартиру – несколько секунд стоял перед дверью, сосредотачиваясь, а когда покрутил ручку звонка, с радостью отметил ту его особенность, что не зазвенело вовсе и даже не забренчало, а точным будет сказать, забрякало, словно не медным был звонок, а стальным. Он вздрогнул. Точнее, он представил, что вздрогнул. Раньше он не обращал на этот звонок никакого внимания, а сейчас подумал, что бряканье это – совершенно особенный звон, обязанный что-то ему напомнить. Боясь испортить впечатление, не стал повторять, хотя времени уже прошло больше минуты. Стоя перед дверью, несколько раз переступил с ноги на ногу, прикидывая, как бы он стоял с топором и, если бы топор был, как бы лучше его было припрятать под верхней одеждой – под пальто, – когда бы на нем было пальто, а не пропитанный балтийской влагой плед, одолженный ему в Копенгагене.
Дверь чуть-чуть приотворилась, и он увидел в узкую щель недоверчивые глазки жильца. Нарочно не стал называться, чтобы жилец рассмотрел его сам. И сам со своей стороны продолжал внимательно следить, как его пытаются рассматривать. Дверь наконец отворилась.
– Федор Михайлович, вы ли это?
– Здравствуйте, Александр Карлович.
Он переступил порог.
– Давно ли вернулись, Федор Михайлович?
– Только что. Час назад еще на пристани был.
– И сразу ко мне?
– И сразу к вам.
Он оглядел прихожую.
– Смотрю, перегородку сняли.
