пес завизжал, заплакал, как человеческий младенец, он клацал зубами, кусал воздух. И Дими пришлось попробовать еще раз, чтобы прекратить этот вой. Но нож опять не попал в горло, а воткнулся во что-то мягкое, в живот, и Уинстон завопил еще громче, и крови было столько. Янив сказал, мол, ничего страшного, это же всего лишь вонючая арабская псина. А Ниндзя сказал, что у пса все равно отек и он умрет.
И тогда Дими в третий раз ткнул нож со всей силы, но попал в камень, и нож переломился надвое. Только рукоятка осталась у него в руке, вот так. Ниндзя и Янив схватили голову Уинстона и заорали:
– Давай быстрее, болван! Бери лезвие и быстро режь горло!
Но обломок лезвия был слишком маленьким, он не смог бы перепилить Уинстону горло, все там было липкое и скользкое от крови, и лезвие снова и снова попадало не туда, куда надо. В конце концов все перепачкались в крови, и откуда в обычной собаке столько крови? Может, это потому, что у нее отек? И тут Янив, Ниндзя и Ронен убежали, а Уинстон перекусил веревку, освободил передние лапы, но задние так и остались связанными. И, визжа, но не так, как скулит обычно собака, а как причитает женщина, Уинстон пополз на брюхе и забрался в кусты. И тогда только Дими понял, что Янив, Ронен и Ниндзя убежали, он перепугался и побежал за ними. Он нашел их в подворотне у автобусной остановки, там был кран, и они уже успели помыться, но ему они не позволили смыть кровь, они обвинили его в том, что из-за него Уинстон ни жив, ни мертв. Прямо Общество защиты животных. И это он сломал нож, который Ронен стащил из дома. А потом сказали: “Уж ты точно донесешь, мы тебя знаем”. И принялись пинать его, принесли новую веревку, и Ниндзя объявил: “Тут начинается новая заваруха, настоящая «интифада», как говорят арабы, – вешают Дими”.
Только Ронен был понормальнее остальных, он сказал:
– Эй, пусть очки снимет, чтобы не разбились.
И Дими снял очки и не смог разглядеть, кто его связал, а кто, после всех ударов и пинков, еще и пописал на него. Они бросили его лежать в подворотне у автобусной остановки, на спуске улицы, и умчались. И орали: “Дими свое получил, это ему за то, что не убил Уинстона”.
Соседке он ничего не рассказал. Объяснил, что испачкался, потому что упал в лужу. Если родители узнают, то ему конец.
– Ты не расскажешь им, Фима?
Фима помолчал, размышляя. Пока длилась исповедь, он не переставал гладить белые детские волосы. Рассказ звучал как страшный сон, и Фима чувствовал, как пес, Дими и он сам сливаются в единое целое. В том Псалме, где сказано: “Ожирело сердце их, как тук”, говорится еще: “Истаивает душа моя от скорби”. И произнес Фима решительно, со всей серьезностью:
– Нет, Дими. Я им не расскажу.
Мальчик взглянул на него искоса, снизу вверх, кроличьи глазки его за толстыми линзами были полны доверия, он будто показывал Фиме то, что сам увидел в глазах пса. Любовь. Фима содрогнулся, услышав донесшееся с улицы, из ночной тьмы, из ветра и ливня, фантомное эхо сдавленного, слабеющего воя.
Он обхватил голову маленького Челленджера, запихал ее под свой медвежий свитер. Словно он был беременный, готовясь разродиться мальчиком. Спустя минуту Дими, высвободившись, спросил:
– Но почему?
– Что – “почему”?
– Почему ты согласился ничего им не рассказывать?
– Потому что Уинстону это не поможет, а ты уже достаточно настрадался.
– Ты хороший, Фима. – И добавил: – Хотя смешной. Они тебя называют “клоун”. Но ты ведь и правда похож немного на клоуна.
– Так, а теперь тебе пора пить молоко. И скажи, где лежит этот ваш валиум. Мама велела дать тебе полтаблетки.
– И я тоже клоун. Мальчик-клоун. Но я не хороший. Я должен был отказаться. Не идти с ними.
– Они тебя заставили.
– Все равно, это было убийство.
– Ты не знаешь наверняка, – возразил Фима, – может, он только ранен.
– Было много крови. Целое море.
– Иногда и царапина сильно кровоточит. Знаешь, когда я был маленьким, то свалился с забора, и из маленькой ранки на голове случился целый кровавый потоп. Дедушка Барух чуть в обморок не упал.
– Я их ненавижу.
– Они просто дети, Дими. Иногда дети совершают очень жестокие поступки только лишь потому, что у них не хватает воображения представить, что такое боль.
– Не детей, – возразил Дими. – Их. Если бы они могли выбрать, они бы ни за что не выбрали меня своим сыном, но и я тоже не выбрал бы их своими родителями. Это ведь несправедливо: можно выбрать, на ком жениться, но не можешь выбирать родителей. И развестись с ними тоже нельзя, Фима?
– Нельзя.
– Давай возьмем фонарь, бинты и йод, поищем его в низине?
