– Темно, да еще такой дождь, никаких шансов.
– Да, ты прав, – согласился Дими. – Никаких шансов. Но все равно пойдем его искать. По крайней мере, мы будем знать, что искали, но не нашли.
Дими показался вдруг Фиме маленькой копией его рассудительного и рассудочного отца. Даже интонации были такие же, как у Теда, – спокойная взвешенность одинокого человека.
– А эта Цлиль Вайнтрауб и ее семейка тоже хороши, – продолжал мальчик. – Почему они бросили больную собаку? Могли бы взять и Уинстона с собой. Могли бы куда-то его пристроить. Как можно вышвырнуть собаку на помойку? У индейцев чероки есть закон: ничего нельзя выбрасывать. Даже разбитую миску хранят в вигваме. Всякую вещь, которая когда-то приносила пользу, – не выбрасывай, потому что теперь ты нужен этой вещи. У них есть подобие десяти заповедей, ну, может, чуть меньше десяти, и первая заповедь – не выбрасывай! У меня в кладовке лежит ящик с игрушками, которыми я играл с младенчества. Все постоянно кричат: “Да выбрось ты наконец этот хлам, кому он нужен, только пыль собирает!” Но я не соглашаюсь. “Выбросить – это все равно что убить”, – сказала Дочь Снегов, обращаясь к Озеру Шепчущего Ветра, и сжала в своих прекрасных пальчиках волчий камень.
– Это про что?
– Это рассказ о девочке-чероки. Озеро Шепчущего Ветра был вождем племени, его изгнали.
– Расскажи.
– Сейчас не получится. Не могу думать о чем-то другом. Все время этот пес смотрит на меня, эти карие глаза, такой покорный, счастливый, что на него обратили внимание, виляет хвостом, ласково облизывает каждого, кто к нему наклоняется. И даже когда Ронен связывал ему лапы, он лизнул его. А ухо оторвалось и упало на землю, словно ломоть хлеба. Его плач у меня в голове, а вдруг он вправду жив еще, умирает в грязи, плачет и ждет, что придет врач. Ночью Господь Бог явится и убьет меня за это. Лучше всего мне вообще не ложиться спать. Или Он убьет меня за то, что я ненавижу их, ведь нельзя же ненавидеть родителей. Кто велел им родить меня? Я же не просил их. И вообще мне здесь делать нечего. Все у меня плохо выходит. Только проблемы всякие, и на меня злятся. Я что-то сделаю – и проблемы, и злятся. Ты когда-то был мужем моей маме, а потом ты ее не захотел. Или она не захотела тебя. Вот проблемы и злость. Папа говорит – это потому что ты клоун. Он по-английски это сказал. А я им не очень-то и нужен. Больше всего им нужна абсолютная тишина и чтобы все было аккуратно сложено, лежало на своих местах, чтобы двери не хлопали. И всегда, как дверь хлопнет, она орет на меня и на папу. А если какой-нибудь карандаш не на месте, он орет на меня и на маму. А если крышечка на зубной пасте не завинчена до конца, они орут на меня вместе. Ну, не орут. Делают замечания. Всегда говорят: “Было бы очень хорошо, если бы в дальнейшем…” Или он говорит ей по-английски: “Сделай что- нибудь, чтобы ребенок не мешался у меня под ногами”. А она говорит ему: “Это и ваш ребенок, сэр”. Фима, когда ты был маленьким, ты не хотел иногда, чтобы родители твои умерли? Не хотел быть сиротой, свободным, как Гекльберри Финн? Ты не был маленьким клоуном?
– Подобные мысли случаются у каждого ребенка, – ответил Фима. – Поверь, у каждого. Это естественно. Но на самом деле никто в действительности этого не хочет.
Дими молчал. Альбиносьи глаза часто-часто моргали, словно свет досаждал ему.
– Скажи, Фима, а правда, что тебе нужен ребенок? Давай мы с тобой уедем, будем жить на Галапагосских островах, построим себе хижину из хвороста? Будем ловить рыб и собирать раковины. Выращивать всякое. Будем наблюдать за черепахами, которые живут тысячу лет. Помнишь, ты мне об этом рассказывал?
“Вот и возвращается снова, – подумал Фима, – тоска по арийской стороне. По Карле”.
Он отнес Дими в его комнату. Переодел в пижаму. На Галапагосских островах нет зимы. Там вечное лето. И столетние черепахи вырастают преогромные, почти с этот стол, потому что они не хищники, они никогда не спят и не издают никаких звуков. В их жизни все ясно и хорошо. Он отнес мальчика в ванную, чтобы тот почистил зубы, а потом они вдвоем встали перед унитазом и Фима скомандовал: “Раз, два, три!” И они начали соревноваться, кто первый закруглится. Фима все бормотал какие-то утешительные слова, к которым и сам не прислушивался:
– Ничего, парень, дождь пройдет, и зима пройдет, и весна пройдет, а мы будем спать, как черепахи, а потом проснемся, посадим овощи, а потом будем хорошими, только хорошими, и увидишь, что будет нам только хорошо.
Но, несмотря на все эти утешающие бормотания, оба едва сдерживали слезы. И держались друг за дружку, словно боялись потерять. Вместо того чтобы уложить мальчика в постель, Фима усадил Дими себе на плечи и лошадкой поскакал по коридору в спальню родителей, где они вдвоем улеглись на широченной кровати; Фима осторожно снял с Дими очки с толстыми линзами, оба забрались под одно одеяло, и Фима принялся рассказывать историю за историей – о ящерицах агама, о безднах эволюции, о провале совершенно бессмысленного восстания евреев против Рима. И про начальников железных дорог с их шириной железнодорожного полотна; и про дремучие леса в Верхней Вольте, африканской стране; и про охоту на китов на Аляске; и про заброшенные храмы в горах на севере Греции; и про разведение золотых рыбок в подогреваемых бассейнах Валлетты, столицы Мальты; и про святого Августина; и про несчастного кантора, оказавшегося на необитаемом острове перед Судным днем.
В половине первого вернулись Тед и Яэль и обнаружили на своей кровати одетого Фиму, сладко спящего под одеялом Яэль, свернувшегося под ним эмбрионом в материнской утробе, голова обмотана ее ночной рубашкой. А Дими они застали сидящим перед экраном компьютера в кабинете отца – мальчик в зеленой пижаме и очках с толстыми стеклами сосредоточенно сражался с компьютерными морскими пиратами.
16. Фима приходит к выводу, что шанс еще есть
