Фима зажег свет в парадном и долго искал в карманах ключ. В его почтовом ящике белел какой-то листок, возможно письмо, но Фима решил оставить это до завтрашнего утра. Если бы не усталость, растерянность, если бы не столь поздний час, он бы не отступился. Не смолчал бы, ответил таксисту. Попытался убедить его, привел бы железные аргументы, спокойно, без гнева и ярости. Наверняка под слоями жестокости и страха, которыми отравлен рассудок этого человека, сохранились ростки разумного. Надо лишь верить в то, что можно высвободить в человеке Добро. Ведь есть еще шанс привлечь на свою сторону сердца, открыть чистую страницу, начать с нового листа. Во всяком случае, единственный его долг – не оставлять этих попыток. Не капитулировать.
17. Ночная жизнь
Слова таксиста “давить их в колыбели” навели Фиму на мысли о странной смерти Троцкого. Он направлялся в кухню, чтобы выпить воды перед сном, а заодно и заглянуть в шкафчик под раковиной, проверить, нет ли там новых трупов, но, заметив алюминиевый блеск нового корейского чайника, раздумал пить воду и решил приготовить себе чай. Пока закипала вода, он расправился с тремя-четырьмя увесистыми ломтями черного хлеба с вареньем. И сразу же вынужден был разжевать таблетку от изжоги. Стоя перед открытым холодильником, он немного поразмышлял над несчастьем Аннет. Было приятно чувствовать, что у него достает душевных сил ощущать жгучую несправедливость, причиненную ей, сочувствовать ее обиде и отчаянию. Но в то же время, не вступая с собою в противоречие, он способен был понять и душевные движения ее мужа, врача-ортопеда, человека надежного, вполне заслуживающего доверия, трудолюбивого, – терпел он десятки лет, посвистывал себе через щелочку меж передними зубами, постукивал по любой поверхности, что подворачивалась под руку, пока не охватил его страх старости, и осознал он, что у него есть самый последний шанс прекратить наконец плясать под ее дудку, под эту изнуряющую музыку, и зажить собственной жизнью. И сейчас спит ортопед в объятиях любовницы в какой-то итальянской гостинице, колени его – меж ее коленями, и переполняет его нежность. Но в ближайшем будущем наверняка ему откроется, что и молодая любовница тоже засовывает гигиеническую прокладку в трусы. И тоже предпочитает сладковатые дезодоранты, заглушающие запах пота и других выделений. И умащивает себя перед зеркалом всякими мазями и кремами. А возможно, она засыпает рядом с ним, накрутив на ночь бигуди, совсем как его жена. И вывешивает свои лифчики для просушки на перекладину занавески в ванной, и вода капает прямо ему на голову. И атакуют ее мигрени и отвратительное манерничанье именно тогда, когда в нем пробуждается желание.
– Маннергейм! – воскликнул громовым голосом Фима, и радость обуяла его, ибо благодаря “манерничанью” он вспомнил прославленного финского полководца, чье имя начинается и кончается на букву “м” и кто помешал Тамар достойно завершить разгадку кроссворда. И хотя было уже два часа ночи, Фима решил позвонить Тамар. Или лучше Аннет? Но, прикинув так и эдак, предпочел унести из кухни на письменный стол стынущий чай и менее чем за полчаса сочинил для пятничного номера газеты небольшую статью о тесной связи между все ухудшающимся положением на так называемых территориях – Иудея, Самария, Западный берег реки Иордан – и всеобщей глухотой, равнодушием, охватывающими все аспекты нашей жизни. Например, наше отношение к сердечникам, многие из которых обречены на смерть – в буквальном смысле! – из-за огромных очередей на операцию, поскольку стороны, от которых зависит принятие разумного решения, никак не могут прийти к соглашению о круглосуточной работе операционных. Или, к примеру, наше равнодушие к новым репатриантам, к мучениям безработных, к женщинам, пострадавшим от семейного насилия. А что сказать о тех унижениях, на которые по нашей вине обречены бездомные старики, умственно отсталые и одиночки, с трудом сводящие концы с концами? Но более всего оскотинивание проявляется в агрессивной грубости, что выплескивается в официальных учреждениях, на улицах, в очередях на автобус, да и наверняка даже во тьме наших спален. В городке Беэр-Яаков человек, больной раком, убил двух своих детей и жену, не приняв ее стремление найти утешение в религии. Четыре молодых парня из “хороших семей” изнасиловали девушку с умственными проблемами. Эти юноши из города Ход ха-Шарон заперли несчастную в подвале и издевались над ней три дня и три ночи. А в школу города Афула заявился разъяренный отец, шесть учительниц получили ранения, директору он проломил голову – и все лишь потому, что дочь его не перевели в класс с углубленным изучением английского языка. В городе Холон схватили шпану, терроризировавшую и грабившую местных пенсионеров, отбирая их жалкие гроши. И все это в одной лишь вчерашней газете. Завершил Фима статью мрачным прогнозом: “Душевная глухота, насилие, злодейство постоянно текут из нашей страны на «территории», а оттуда возвращаются к нам, набрав разрушительное ускорение, приумноженные в геометрической прогрессии, наводят они ужас и хаос по обе стороны пресловутой «зеленой черты». Нет выхода из этого кошмарного замкнутого круга, если мы без проволочек, преисполнившись мужества, не приступим к решению конфликта на основании четкого, фундаментального принципа, который сформулировал почти сто двадцать лет назад великий наш писатель и философ Миха Иосеф Бердичевский, оставивший нам эти простые слова: «Еврей превыше иудаизма, человек живой превыше наследия предков». И к этому нечего мне добавить”. Это высказывание Фима вычитал несколько лет назад в эссе под названием “Разрушение и созидание”, опубликованном в еженедельнике “Ха-Цви”, который основал Элиэзер Бен-Иехуда, отец современного иврита. Потрепанный, рассыпающийся номер журнала, основанного еще в 1884 году, Фима нашел у престарелого отца Яэль и выписал цитату на листок, который приклеил к стенке радиоприемника. И сейчас с удовольствием наконец-то нашел этим словам достойное применение. Перечитав статью, он вычеркнул “конфликт” и “кошмарный замкнутый круг”, затем яростно вычеркнул и “геометрическую прогрессию”, и “разрушительный результат”, но что поставить на место вымаранного, придумать не смог. И отложил это до завтра. Тошнота не отступала, хотя он уже выпил чай и принял таблетку от изжоги. Все-таки следовало сделать то, о чем так просил Дими, – взять фонарь помощнее, спуститься в темную долину, поискать раненого пса, попытаться его спасти.
В половине третьего он зашел в ванную, разделся, облился теплой водой, потому что чувствовал, будто к нему прилипла грязь. Но душ не принес ощущения свежести. Казалось, что мыло и даже сама вода какие-то липкие. Голый и раздраженный стоял Фима перед зеркалом, дрожа от холода, ежась от
