отвращения при виде болезненной бледности своей кожи, жидкой поросли черных волос на груди, валика жира на талии. Незаметно для себя он начал выдавливать красноватые прыщики, несколько белых капелек брызнули на его обвислую грудь. В юности у него тоже появлялись такие прыщики – на щеках, на лбу. Барух запрещал выдавливать их. “Они исчезнут в одну ночь, в тот самый миг, когда появится у тебя дама, – сказал ему отец. – А если ты до своего семнадцатилетия не сумеешь найти себе даму, если сомневаешься в успехе, то не волнуйся, я все устрою”.
Жалкая улыбка искривила Фимины губы, когда он припомнил ночь накануне своего семнадцатилетия – как он лежал, не сомкнув глаз, надеясь, что отец забудет свое обещание, и одновременно ожидая, что не забудет. Разве старик, по своему обыкновению, не намеревался лишь подшутить над ним? А ты, тоже по своему обыкновению, не уловил истинной сути его шутки.
И что теперь, господин премьер-министр? Второй этап юношеского созревания? Или, может, это затянулся первый этап? В течение суток в твоих объятиях побывали две женщины, и ты умудрился упустить обеих, нанеся каждой обиду, если не подлинное оскорбление. Получается, тебе и сейчас следует ждать помощи от отца, ждать, что он наконец-то вспомнит о своем обещании. “Смотри, что они с тобой сделали, дурачок”, – сказала ему мама во сне. И он с опозданием, дрожа от холода перед зеркалом в ванной, ответил ей раздраженно: “Хватит. Оставь меня”.
И только он произнес эти слова, как явилось ему лицо Яэль, искаженное страхом и отвращением, когда она включила два часа назад свет в своей спальне и увидела его, спящего в одежде под одеялом в обнимку с ее ночной рубашкой.
– Теди, иди сюда, посмотри на это! – воскликнула она в отчаянии. Будто какое-то членистоногое, этакий Грегор Замза, заползло к ним в постель.
Конечно же, надо признать, все выглядело глупо. Он проснулся, ошеломленно сел на постели, потянулся, весь измятый от сна, и принялся объяснять им, что произошло. Фима надеялся, что после его объяснений они проявят сочувствие и понимание, позволят ему вернуться в постель, укрыться одеялом и снова заснуть, но он только все сильнее запутывался, сначала утверждал, что Дими неважно себя чувствовал, потом изменил линию защиты и представил прямо противоположную версию: мол, с Дими все в полном порядке, а вот ему стало плохо.
Тобиас, как обычно, превосходно владел собой. Он холодно уронил одну-единственную фразу:
– Полагаю, Фима, на сей раз ты зашел чуть-чуть далеко.
И пока Яэль укладывала Дими, Тед вызвал такси и даже помог Фиме надеть куртку и избежать рукавной ловушки, подал истрепанную кепку, спустился с ним на улицу, усадил его в машину и продиктовал таксисту адрес. Неужели хотел убедиться, что Фима не вернется, не постучится в их дверь посреди ночи?
А почему бы и нет?
Он должен объясниться. И, глядя на себя в зеркало, голого и липкого, Фима решил, что надо немедля одеться. Вызвать такси. Вернуться. Безо всякой жалости разбудить обоих, обрушить на них разговор, даже если он затянется до рассвета. Его долг – швырнуть им в лицо правду о страданиях ребенка. О страданиях вообще. Заставить их испытать подлинное потрясение. Растормошить их. Чтобы они осознали надвигающуюся угрозу. При всем уважении к реактивным движителям наш первейший долг – мальчик. Нет, в этот раз он не отступится, он откроет глаза водителю такси, который повезет его, вдребезги разобьет корку черствости, которой заросло шоферское сердце. Довольно промывать нам мозги. Он заставит всех осознать наконец, сколь близка катастрофа.
Но диспетчер такси не отвечал, и Фима набрал номер Аннет Тадмор, однако после двух гудков испугался, что для звонка слишком поздно, и дал отбой. В три часа он забрался в постель с английской книгой по истории Аляски, которую по рассеянности прихватил в доме Теда и Яэль, и небрежно листал страницы, пока не попался ему на глаза прелюбопытный отрывок о сексуальных обычаях эскимосов: каждый год по весне женщина, овдовевшая минувшей зимой, отдавала себя юноше, вступающему в стадию зрелости.
Минут через десять он погасил свет, свернулся под одеялом, приказал своему мужскому естеству угомониться, а самому себе – немедленно уснуть. Но тут вновь показалось, что по пустынному переулку бродит слепец, постукивая тростью по каменным плитам тротуара. Фима подскочил на кровати с твердым намерением одеться и спуститься вниз, выяснить доподлинно, что же на самом деле творится в Иерусалиме, когда никто не видит. С какой-то нестерпимой остротой он чувствовал, что за все творящееся в Иерусалиме отвечает он и только он. Затасканное выражение “ночная жизнь” вдруг обрело совсем иной смысл. В мыслях Фимы ночная жизнь не имела отношения к шумным кафе, ярко освещенным улицам, театрам, площадям, полным запоздалых гуляк. Нет, слова “ночная жизнь” исполнились значения холодного, пугающего, начисто лишенного легкомыслия. Древнее арамейское выражение
Фима зажег свет, встал и в своей длинной, отливающей желтизной нижней рубахе уселся на полу перед коричневым шкафом. Ему пришлось с силой выкорчевывать застрявший нижний ящик. Более двадцати минут рылся он в старых записных книжках, листках, черновиках, фотографиях, статьях и газетных вырезках, пока не наткнулся на потрепанную картонную папку с надписью “Министерство внутренних дел, департамент муниципальной власти”.
Из папки он извлек пачку писем, каждое в своем конверте. И принялся методично проверять одно за другим, по порядку, без исключений и безо всякой небрежности, твердо настроившись, что на сей раз не сдастся. Вот оно, прощальное письмо Яэль. Листы были пронумерованы – 2, з, 4. Очевидно, первый пропал. Или, может, по ошибке был вложен в другой конверт? Но тут он понял, что недостает и последнего листка, а то и нескольких последних. Разлегшись
