его гневу: – Кому, ко всем чертям, это нужно! Мы обезумели. Свихнулись вконец! С чего бы это нам задираться с поляками по поводу того, кому принадлежит Освенцим? Это начинает походить на вечные наши наскоки: “права наших предков”, “наследие наших предков”, “освобожденные территории никогда не будут возвращены”. Еще немного – и среди газовых камер наши энтузиасты возведут свеженькое поселение “Крематорный Рай”. Так сказать, в доказательство, кому принадлежат спорные территории. Разве Освенцим – еврейское место? Это нацистское место! Немецкое место. По сути, это глубоко христианское место, принадлежащее, в частности, и польскому католичеству.
Да пусть они вместо лагеря смерти устроят монастырь, пусть утыкают там все крестами и колоколами. До последнего квадратного сантиметра. Пусть увенчают каждую трубу крематория Иисусом. В мире нет более подходящего места, где бы христианство могло уединиться само с собой. Это они. Не мы. Пусть они совершают паломничества туда, каются в грехах или, наоборот, празднуют самую великую теологическую победу во всей своей христианской истории. По мне, они могут назвать свой монастырь в Освенциме “Месть сладчайшего Иисуса”. Чего мы суетимся там с демонстрантами и лозунгами? С ума, что ли, мы посходили? Это просто замечательно, если еврей, пришедший поклониться памяти убитых и замученных, увидит густой лес крестов. Услышит со всех сторон колокольный звон. Пусть поймет, что вот оно – сердце Польши. Самая сердцевина христианской Европы. По мне – пожалуйста! Хорошо бы, они и весь Ватикан перевезли в Освенцим. Почему и нет? Чтобы отныне и до воскресения всех мертвых Папа Римский восседал на золотом троне средь труб крематория. И, кроме того…
– Кроме того, хватит трястись в трансе, – процедил Гад Эйтан, подставив под лампу для инспекции свои элегантные длинные пальцы – вдруг случилась с ними какая мутация? Однако не потрудился объяснить, придерживается ли он иного мнения.
– В нормальной стране, – доктор Варгафтик попытался вернуть дискуссию в более умеренное русло, – в нормальной стране вам бы не позволили произносить столь ужасающие и мрачные речи по столь трагическому поводу. Есть вещи, которые даже в частной беседе, даже при закрытых дверях нельзя подвергать осмеянию. Но наш Фима – сгусток парадоксов, а ты, Гад, рад любой возможности позубоскалить над нашим правительством, Освенцимом, операцией в Энтеббе… Главное, чтобы всех рассердить, всех разозлить. У тебя внутри все умерло. Ты бы всех повесил. Вешатель с иерусалимской улицы Алфаси. И все потому, что оба вы ненавидите эту страну, вместо того чтобы, проснувшись поутру, встать на колени и сказать: “Слава Богу за все, что у нас есть здесь, вопреки азиатчине и большевизму”. Из-за дырок вы сыра не видите.
И вдруг, с деланым гневом, весь раздувшись, словно решил наконец-то обратиться в истинного тирана и деспота, трясясь всеми своими багровыми щеками так, что, казалось, вот-вот взорвется, пожилой доктор проревел:
– Довольно! Хватит болтать! Марш за работу! Все! У меня тут не парламент!
– Именно тут и парламент, – процедил, едва разжимая губы под блондинистыми усиками, доктор Эйтан. – Кнессет старых маразматиков. Альфред, зайди ко мне. И мне нужна наша королева красоты с историей болезни госпожи Бергман.
– Что я вам сделала? – прошептала Тамар, и глаза ее моментально наполнились слезами. – Почему вы надо мной издеваетесь? – И в лихорадочном приступе мужества испуганно добавила: – Когда-нибудь вы получите пощечину.
– Великолепно, – улыбнулся Эйтан, – я весь в твоем распоряжении. Даже подставлю вторую щеку, если это поможет тебе достичь некоторого гормонального успокоения. А потом наш святой Августин утешит и тебя, и меня, среди прочих скорбей Сиона и Иерусалима. Аминь.
Произнеся эти слова, Эйтан плавно развернулся и удалился пружинистым шагом, оставив всех молча смотреть ему вслед.
Врачи скрылись в кабинете доктора Эйтана. Фима порылся в карманах, выковырял скомканный носовой платок, не особенно чистый, который он намеревался предложить Тамар, но из складок платка выпал небольшой предмет. Тамар нагнулась, подняла и с улыбкой протянула Фиме. Светлячок Аннет. А Тамар утерла рукавом глаза – и зеленый, и карий, – нашла папку с историей болезни госпожи Бергман и поспешила в кабинет. Уже возле двери она обратила к Фиме лицо исстрадавшейся мученицы и с внезапным пафосом объявила:
– Однажды я схвачу ножницы и убью его! А потом себя!
Фима ей не поверил, но на всякий случай убрал в ящик стола нож для разрезания бумаги. Носовой платок с завернутым в него светлячком он осторожно поместил обратно в карман. Вырвал листок из блокнота, положил перед собой, собираясь записать свою идею о сердце христианства, – быть может, она разовьется в статью для субботнего приложения к одной из газет.
Но мысли его скакали. Ночью он спал не больше трех часов, а поутру все силы из него вытянули неутомимые любовницы. И что они в нем находят? Беспомощного малыша, будящего их материнские инстинкты? Младенца, которого им хочется перепеленать и прижать к груди? Брата-утешителя? Поэта, растерявшего свой дар, но которому они все равно желают служить музой? А что привлекает женщин в таком циничном солдафоне, как Гад? Или в болтливом щеголе, как его отец? Фима улыбнулся и растерянно уставился перед собой. Может, Аннет ошибается и все же есть в любви какая-то тайна? Может, загадка женского сердца существует? Или с ее стороны это просто тактический прием, чтобы оградить свои секреты от врага? И ее отрицание тайны между мужчинами и женщинами – не более чем хитрость? Наверняка она вовсе не уступила бурной страсти нынче утром, а просто пожалела его и отдалась из жалости. А он спустя полчаса не возжелал Нину, а просто пожалел ее и сам хотел ей отдаться, вот только мужская природа не позволила то, что для природы женской в порядке вещей.
– Несправедливо, – пробормотал Фима. И через паузу, со злорадством: – Несправедливо? Ну так сочини воззвание!
Его усталая рука исчеркала лежащий перед ним листок крестами, треугольниками, кругами, шестиконечными звездами, ракетами и тяжелыми женскими
