коллегами — те заседали в сенате, и король к ним прислушивался. Острожские и другие православные вельможи вели себя так, словно церковь была их вассалом. Снизу монополию епископов на пастырскую роль дерзко подрывали братства, а восточные патриархи приняли сторону этих смутьянов — ведь им сильно нужны были деньги, а горожане не скупились. Внезапно из этого тупика нашелся простой выход — уния с Римом. Идею, за которую ухватились епископы, выдвинули еще в 1439 году на Флорентийском соборе, православном и католическом. Византия тогда доживала под ударами турок последние дни, император и вселенский патриарх впали в отчаяние. Рим предложил свою помощь, но ценой было признание папы главой всех христиан. В Константинополе пошли на объединение церквей и принятие католической догмы. Среди прочего ромеи согласились на принципиальное для католиков
Летом 1595 года два епископа-русина отправились в Италию с письмом, согласно которому желанием всех иерархов Киевской митрополии было подчинить ее понтифику на условиях такого же рода. Папа Климент VIII приветствовал “возвращение” духовенства и мирян в лоно католической церкви на церемонии в Ватикане, в зале Константина. Епископы вернулись в Речь Посполитую с папской буллой и множеством писем королю и его сановникам. Оставалось только утвердить на соборе договор о подчинении Риму православных подданных Сигизмунда III. Тот не замедлил назначить дату и место собора: октябрь 1596 года, Брест.
Какое-то время казалось, что дело сделано: папа римский, король и епископы согласны. Но пастыри забыли о пастве — о князьях Острожских и других православных магнатах, а также о братствах. Да и монахам, и немалой части белого духовенства такой поворот пришелся не по душе. Аристократы боялись утраты контроля над церковью — в эпоху Реформации настолько крупным активом ни в коем случае не следовало пренебрегать. Братства подталкивали ее к переменам снизу, и усиление епископов им было ни к чему. Те настоятели, что снимали сливки с монастырских владений, не постригшись в монахи, желали и далее совмещать приятное с полезным. Многих иноков, священников и мирян возмущала сама мысль об измене православию и Константинополю. Так сложилась пестрая, но сильная коалиция реформаторов и консерваторов, людей набожных и маловерующих, — замысел Рима, Варшавы и православных архиереев оказался под угрозой.
Константин Острожский — самый могущественный человек на Украине — твердо решил не допустить унии. Проект, который привезли из Рима епископы владимирский и брестский Ипатий Потей и луцкий и острожский Кирилл Терлецкий, грозил лишить князя рычагов влияния на церковь, которую он использовал как инструмент против притязаний монарха. Православие служило одним из козырей в борьбе за власть. Потей, собственно, был старым другом князя. Некоронованный король Волыни убедил его уйти из политики и занять кафедру во Владимире-Волынском, чтобы стать реформатором всей митрополии. Острожский говорил, что поддержит унию, но только с благословения патриарха. Потей знал, что в Царьграде добро не дадут, и начал собственную игру. Его напарник, луцкий епископ Кирилл, был экзархом (полномочным представителем) того же константинопольского патриарха и занимал кафедру в центре владений Острожских.
Узнав, что эти двое отправились в Рим, старый князь послал своих людей на перехват — но тщетно. Осенью следующего года Константин поехал в Брест на собор с целым войском из православных шляхтичей и слуг. Поддерживали его и союзники-протестанты, магнаты Великого княжества Литовского. Один из них предложил свой дом для заседания противников унии, поскольку король велел закрыть православные храмы в городе. Сторонники Сигизмунда III прибыли в Брест со своими отрядами — атмосфера накалилась. Объединение церквей вполне могло обернуться не только раздорами, но и кровавой баней.
Той Брестской унии, которую можно представить себе по учебникам, в общем-то не было. Параллельно происходили два события противоположного содержания. Униатский собор, где присутствовали киевский митрополит Михаил Рогоза и большинство епископов, утвердил заключенное в Риме соглашение. Православный собор возглавил представитель константинопольского патриарха. Туда явились два епископа, многочисленные архимандриты и священники, которые отвергли такой союз и заверили Константинополь, что остаются его паствой. Киевская митрополия раскололась: частично перешла в унию, частично осталась в православии. На карте такой раскол выглядел приблизительно так: Галичина (галицко-львовская и перемышльская епархии) стала бастионом православия, тогда как Волынь и нынешняя Белоруссия — оплотом новой церкви. В действительности все было сложнее: отношение к унии разделяло семьи; приходы и монастыри метались то туда, то обратно.
Несмотря на упорное противодействие унии, монарх неумолимо навязывал ее подданным. Он признавал только один собор — митрополита и большинства епископов, и униатская церковь в его глазах была единственной законной церковью византийского обряда в государстве. Два епископа, десятки настоятелей, тысячи приходских священников, сотни тысяч (а то и миллионы) мирян оказались таким образом вне закона. Православная знать открыла второй фронт на сейме и сеймиках, обвиняя Корону в нарушении гарантированной шляхте свободы вероисповедания. Так оно и было.
В 70-е годы XVI века, после смерти Сигизмунда Августа, аристократы-протестанты сделали такую свободу одним из главных обязательств, которые под присягой принимал на себя каждый новоизбранный монарх. Теперь протестанты не оставили своих обиженных собратьев в парламенте Речи Посполитой, то и дело требуя “успокоения народа руського греческой религии”. Но дело не двигалось, пока жив был Сигизмунд III — то есть до 1632 года. Более тридцати лет “схизматики” не имели официального статуса. Новых епископов без согласия монарха ввести на кафедру было невозможно, поэтому униаты просто ждали смерти епископов Гедеона Балабана и Михаила Копыстенского, которые в 1596 году остались верны православию. Церковь выжила только за счет неповиновения монаршей воле — Брестская уния не укрепила королевскую власть, а стала очередным бременем для нее. Подобно
