богачей, которые используют тебя, как щепку, поковыряют в зубах и брезгливо выбросят. Неужели ты не хочешь их наказать? Скажи, куда они уехали, а когда я выполню свою миссию, мы с тобой снова встретимся — и ты накажешь меня. Если, конечно, сможешь.
Наемник непринужденно, будто играя в чижика, отбил целую вереницу выпадов Лёдника.
— Я не за них, я за себя бьюсь, — сквозь зубы проговорил Лёдник. — Я одного от этих магнатов и князьков хочу — чтобы оставили нас в покое! Перестали торговать Беларусью! Чтобы решали свои амбиции, как пауки в банке: перегрызитесь вы там все и оставьте нам нашу землю!
Герман едва не достал доктора в бок. Но не достал и с досадой хмыкнул:
— А ты не заплыл жиром, Бутрим. Прыгаешь, как блоха. А в покое вас не оставят — если есть земля, будут и те, кто захочет ею владеть. А пока будут влиятельные магнаты — им понадобятся такие, как я.
— А вас, наемников, убийц, мы поганой метлой с Отчизны будем выметать! — Лёдник бешеным наступлением вынудил Ватмана отойти и даже чиркнул по подбородку кончиком сабли, но тут же сам был вынужден отступить. Каждый удар Ватмана полнился такой мощью, что сдержать его без усилий мог разве тот Голиаф, который завалил пана Гервасия Агалинского на бойцовской площадке в Лондоне. Но доктор держался — за счет мастерства и увертливости, которые уравновешивали недостаток силы в сравнении с беловолосым гигантом.
— Никуда мы не денемся! — скалился Ватман. — Мы будем приходить и забирать ваших женщин, и получать в награду имения, которые отберут у бунтовщиков, и вы станете воспитывать наших детей. А вот интересно будет, если пани Саломея родит от меня сына! И ты будешь его растить! Спроси, кстати, не в тягости ли женушка? Раз уж ты не смог сделать ей дитя, может, получилось у меня?
Доктор скрестил оружие с наемником с такой яростью, что если бы тот был слабее — свалился бы, как сухая камышина. Какое-то время дрался молча, упрямо. А потом сдавленно сказал:
— Пусть так. Пусть! У того ребенка будет и наша кровь. И мы воспитаем его в любви к этой земле, чтобы он до последнего боролся за нее с такими, как ты! Чтобы он не позволил твоим хозяевам продавать нас за возможность получить власть!
— Ничего ты не сделаешь, доктор, — презрительно проговорил Ватман. — Ни ты, мастер ученый, ни романтичные мальчики вроде твоего ученика, ни эти мужики. Вы — или инструменты, которым позволяют иметь немного соображения, или просто быдло, что гоняют кнутом. По мне, так лучше держать кнут в руке.
— Ты упускаешь одну важную деталь, Герман, — со сдержанным гневом проговорил сын полоцкого кожевника. — Кнутом можно погнать в храм или на войну. Но не заставишь искренне молиться или стать героем. Можешь взять женщину силой — но не заставишь ее полюбить. У каждого должно быть то, во что он верит и за что не побоится умирать. Что есть такого у тебя? Замок в чужой стране, набитый награбленным добром? У меня — моя любимая, мой сын, мой ученик, мой Полоцк.
— Не захлебнись пафосом, профессор, — бросил разозленный наемник. — Толкаешь речь, как герои древнегреческих трагедий. Сейчас я тебя просто убью. И через триста лет никто не вспомнит доктора Балтромея Лёдника со всеми его подвигами. А о панах Богинских, Сапегах, Радзивиллах, Понятовских и других властителях — будут писать в книгах и читать. Какими бы в жизни подлыми, продажными, жестокими они ни были. История — вещь несправедливая! И если не предназначено твоей Беларуси быть — она исчезнет, растворится в других странах, как десятки и сотни государств, княжеств, герцогств до нее.
— Она не исчезнет никогда, потому что всегда будут рождаться такие, как мы! — ответил Бутрим.
Во дворе имения Агалинских было шумно — зрители захватывающего боя ревели, подбадривали дуэлянтов, бранились. Короче, ничем не отличались от толпы в Дракощине, Томашове, Лондоне или Вильне, которой показывают зрелище с кровью и смертельным финалом. А финал должен был наступить скоро. Оба дуэлянта устали, пот и кровь заливали глаза. Наконец Ватман взревел, как медведь, и так махнул саблей вокруг себя, крутнувшись волчком, что доктору, уклоняясь от удара, пришлось броситься на землю. Сейчас же в то место, где он упал, воткнулась сабля. Доктор вертелся на истоптанной траве, как уж, едва успевая лежа отбивать удары, Ватман с хаканьем рубил саблей, не давая противнику подняться.
— Баба будет моей! — рявкнул Ватман и с силой воткнул саблю в Лёдника. Поднял — на клинке темнела кровь. Лёдник на мгновение замер, и вдруг изогнулся, как пружина, невероятным усилием послал изможденное тело вперед — и Ватман застыл, зажимая руками рану в груди, в его белых глазах возникло искреннее удивление:
— Тебе бы. доктор. в балагане выступать.
На губах наемника показалась кровавая пена. Гигант снова поднял саблю, сделал шаг к врагу, но зашатался и упал, как столб. Вырвичу показалось, что вздрогнула земля.
Лёдник упал на колени, уперся руками в землю и пробовал отдышаться. Прантиш подбежал к своему профессору:
— Бутрим, ты цел? Куда он тебя ранил?
Лёдник не мог даже говорить. Кто-то подал ковшик с водой. Профессор, захлебываясь, отпил, отдышался, поднял голову.
— Саклета?
Невысокая женщина в повойнике счастливо улыбалась:
— Пан доктор! Я, как только узнала, что вы в беде и на помощь зовете, сразу своего мужа отправила. И братьев его. И отец мой вон там, с конем, за