таял, как воск на солнце. А уж когда малыш начал задавать вопросы — почему яблоко падает вниз, а не вверх, как сделан телескоп, почему кровь красная — расчувствовался, и читал захватывающие лекции. И что только из этого ребенка вырастет? Разве что новый профессор.
А вот интересно, унаследовал ли малыш магические способности отца?
Конечно, об этом Прантиш вслух никогда не спрашивал. Лёдник всякие воспоминания о ведьмарстве, тайных знаниях и предсказаниях будущего на дух не переносил. Сколько молитв после возвращения из путешествия святому Киприану отчитал.
Пани Саломея подхватила чумазого, как лондонский трубочист, черноволосого и уже немного клювоносого мальчика на руки и понесла мыть. Пани млела от счастья, когда малыш время от времени называл ее «мама». Сама она рожать пока что не собиралась. Прантиша беспокоило, как Лёдники переживут признание Ватмана о его гнусном поступке. Был тяжелый разговор за закрытой дверью, после которого пани ходила с заплаканными глазами, а доктор был молчалив, как трясина. Ясно — укорял, почему не рассказала о беде. Он ведь сразу, с порога, свои грехи вывалил. Потом были нежные поцелуи, объятия и слезы облегчения. И, похоже, после пережитой беды полочане стали еще дружнее.
Будет ли когда у Вырвича такое счастье?
Вот он, отпущенный на праздник домой — да, именно у Лёдников его дом, — сидит красавец в мундире, с заметными усиками, при литом поясе со слуцкой персиярни, при золотых галунах и в красных сапогах, девицы млеют — а большой и верной любви нет. Исчезла княжна Богинская за океаном, единственный след — передала из Гданьска записку без подписи. Мол, отплывают, помогай святой Христофор.
Во дворе залаял рыжий Пифагор — весело, приветливо. Что-то, тоже приветственное, забубнил Хвелька. Значит, вернулся хозяин.
Лёдник устало вошел в комнату, снял шляпу, поставил свой докторский саквояж, сел на диван, провел рукой по худому клювоносому лицу.
— Тяжелая операция была. Еле отходил пациента. Желчь разлилась в брюшину. А опытных ассистентов не хватает, — этот упрек он адресовал Вырвичу, который медицину ради военного дела отринул. Прантиш, однако, ни на йоту вины не чувствовал — пан Вырвич герба Гиппоцентавр, наследник Палемона — шляхтич, рыцарь, вой!
Маленький Алесь радостно подбежал к отцу, забрался на колени. Лёдник поцеловал малыша в лоб и, откинувшись на спинку дивана, закрыл глаза, прижимая к себе сына. Пани Саломея быстро накрывала на стол.
Никто не знал, сколько судьба позволит длиться таким тихим вечерам, наполненным семейным счастьем, поэтому они и были особенно дороги всем.
На улице послышались выстрелы и крики. Лёдник даже не шевельнулся, не открыл глаза, единственно — по его лицу пробежала тень. Вырвич вскочил, выглянул в окно:
— Что там делается? Бутрим, знаешь что-нибудь?
Лёдник тяжело вздохнул и неохотно ответил:
— В соборе люди Станислава Понятовского начали стрелять по радзивилловским. Ну и. снова сеча. Видимо, скоро прибегут просить кому-то из панов выпущенные кишки вправить.
Прантиш засуетился, схватил шапку, саблю. Пани Саломея тревожно смотрела на него.
Лёдник только грустно спросил:
— За кого драться будешь, драгун?
Прантиш немного задумался, потом улыбнулся, расправил плечи:
— Не бойся, в глупую ссору не полезу. Но что я за шляхтич, если стану прятаться от драк в тяжелые для родины времена? За кого драться? Ясное дело, за волю, за Беларусь! Ну, прощайте!
Прантиш выбежал во двор, вскоре по мостовой застучали копыта его коня.
— Как думаешь, он не попадет в беду? — спросила Саломея.
Лёдник только пожал плечами.
— Во время ливня не вымокнуть невозможно. Неизвестно, куда нас политические вихри занесут. Будем молиться, Залфейка, и ждать. Если у человека есть честь и любовь к Родине — он не станет щепкой на чужих волнах. Не пропадет и его мость пан Прантиш Вырвич.
Над Вильней зазвенели колокола, поплыли облака, заплакали ангелы. Солнце пробилось сквозь тучи, как огненный меч.
И не было иного времени и иного места для тех, кому была предназначено жить, любить и бороться здесь, где живет Беларусь.
