щемся в ратуше в специальном застекленном шкафу. А случится этот смертный бой только тогда, когда в день святого Михаила меч в руках избранника засияет ангельским огнем!
И здесь огненный ангельский меч.
Лёдник фыркнул, демонстрируя свое скептическое отношение к романтической истории. Пан Агалинский даже подпрыгивал от радости, что, возможно, увидит живого дракона. А Прантиш мрачно думал — вот же, кому-то везет в жизни, признали того Доминика избранным, носятся с ним, как с золотым яйцом, девицы готовы от восхищения из юбок выпрыгнуть. А впереди его ждет настоящий подвиг, о котором будут петь лирники и писать поэты!
Спать Вырвичу и Лёднику пришлось на полу, бросив на него сенник, так как в комнате помещались только две кровати. Пан Агалинский, простая душа, начал было ворчать, что изнеженных юношей, вроде Полония Бжестовского, как раз и надо укладывать на пол, да и на кровать запросто можно вдвоем лечь, и Прантиш долго потешался, представляя, что было бы, если бы Полонею уложили в постель к пану Гервасию, и тот «эмпирическим способом» узнал, что с ними путешествует девица в мужском костюме. Не то чтобы это было неслыханным делом. В неспокойную эпоху ловкие дамы, отправляясь в странствие, часто переодевались в мужское — так гораздо безопасней. Но сам Вырвич был убежден, что он бы так не обманулся. Давно бы разоблачил авантюрную даму! Даже по тому, что дабы справить нужду, лжепарень отбегает от попутчиков, как от медведей, да стыдливо прячется за кусты.
Но что с рыжего Американца взять. Вон уже храпит себе.
Последнее, что в этот день увидал Прантиш, — как Лёдник, отчитав молитвы, при последнем свете свечи рассматривает листок с неровно начер танными детской рукой буквами.
Утром Прантиш выскочил из дома, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного. Как-никак, он впервые был в таком далеком зарубежье, где даже в бытовых мелочах отличия от привычного — хотя бы в манере женщин повязывать платок. А уж такой большой костел не осмотреть грех! Его построили еще крестоносцы, которые собирались здесь хозяйничать, пока не получили пинка под Грюнвальдом от литвинов, поляков да жмудинов. У Вырвича даже дыхание сперло, когда он вблизи поднял голову, чтобы увидеть круглые витражи окон. Будто прямо на тебя по волнам неба плывет величественный красный корабль!
Прантиш с удовольствием поболтался среди горожан, приметил несколько пригожих девушек. Перемигнулся.
А подымаясь по лестнице в помещение отеля, услышал гневные голоса Лёдника и Агалинского. Мудрый студиозус решил сначала послушать и разо браться, что за каша там варится, — неохота под горячую руку панам попадать. Ой-ей, сцепились о политике!
— Из-за шляхетского своеволия гибнет государство! — гремел низкий голос Лёдника. — Пусть ваша мость вспомнит, когда последний раз не сорва ли сойм? При Августе — никогда! Одно название — депутаты! Самый тупой пьянчуга использует «Либерум вето», и умный закон, который мог поспособ ствовать благосостоянию всей державы, не принят! На выборах кто больше напоит да взяток сунет — тот и победил!
— Если бы не шляхетские вольности, державы и не было бы! — кричал пан Гервасий Агалинский. — Кто ее защитил от московцев, шведов, татар? Мещане? Мужики? Купцы? Шляхтич с детства готовится отдать жизнь, обороняя свою землю от врагов! Кто ты такой, чтобы о державе рассуждать? Хоть весь патентами нобилитации обвешайся — ты ничтожный мещанин!
— Я, может, и мещанин, но в моей деревне крестьяне не голодают!
— Ну да, мужика, известно, волнует, что другой мужик на обед имеет! — насмешничал пан Гервасий. — А ты знаешь, что крестьяне в твоей деревне сеют, какая там почва, хватает ли удобрения? Не стоит ли прикупить какой-нибудь луг? Приехал, посмотрел, копейку бросил — и на лекции. Какой из тебя хозяин имения?
— А вот интересно, если бы пан Лёдник мужиков в академию начал принимать. — это молвила легко-невинно Полонея. Вот же дрянь, специально подзуживает.
— Вот, это и есть безобразие в государстве! — подхватил Американец. — Я бы таких самозваных шляхтичей, как ты, клистирник, дальше конюшни не пускал! Ты же, схизматик, спишь и мечтаешь, как нашу землю москалям отдать! Думаешь, они тебя одарят, так станешь равным с нами! Не быть тому — князь и в России князь, а холоп — и в Риме холоп! — Агалинский кричал, как ворона на дождь.
— А неуч и пьяница — и на троне неуч и пьяница! — совсем разошелся в вольнодумстве своем Лёдник. — Благородные! Что же вы под Алькениками не были такими благородными, когда Богинские да Вишневецкие Сапегов разбили, а потом, напившись, в костел ворвались да пленных своих же панов- братьев порубали? Я в летописи сам читал: «Супротив Бога и совести обязательства под присягой обещанное сломав и слова не сдержав, буде от перепития стаей ухарской в злобе и гневе более на зверей диких, чем на людей похожей, никакого верховенства княжеского не респектуя». Пленного гетмана Михала Сапегу ударом в спину убили. Это не я свою землю продаю, а те, кто право на трон готовы из чьих угодно рук принять!
— Да я тебе сейчас язык твой холопский отрублю!
В комнате зазвенела сталь, Прантиш еле сдержался, чтобы не вмешаться. Но сдержался правильно: что-то брякнулось об пол, и Лёдник холодно промолвил:
— Не советую васпану повторять свой экзерсис. В честном бою у вас нет против меня шансов.
Кто бы сомневался, что доктор выбьет саблю из рук драчливого пана Гервасия в первую же минуту. Ну что, обошлось?
