— Могу только помолиться, ваша мость, — холодно ответил доктор.
— Так иди и молись! — капитан схватил Лёдника за рукав и вытащил из каюты. Вырвич, держась за специально натянутые повсюду леера, двинул следом. Пан Агалинский остался защищать свою «невесту».
Никогда Вырвич не забудет той ночи. Холодная соленая вода сбивала с ног, море пело на разные голоса хорал, под который можно отправляться на тот свет, не разобрать, где начинается небо и заканчивается море, одинаково черные. Та обычная вода, что брызгала в лицо, казалось, не имеет ничего общего с живой, дышащей субстанцией за бортом. Единственный фонарь болтался, как последний лист на дереве. Лёдник стоял на носу судна, при вязанный, чтобы не смыло, линями, и громко читал, отплевываясь от соленой воды и задыхаясь от порывов ветра, православный канон святому Киприану, своему всегдашнему покровителю, хоть, кроме рева моря, ничего не было слышно. Кто-то из матросов считал, что это шаманит волшебник, кто-то, возможно, принимал доктора за святого, тем более кое-кто заметил на его руках стигматы, иные понимали, что он такой же человек, как они, который в опасности призывает высшие силы. Главное — появилось хоть что-то, во что можно поверить между блестящими черными горами, выраставшими из ниоткуда с безразличием человека, что наступает на муравьев.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы шторм не унялся. Возможно, очутились бы пассажиры «Святой Бригитты» за бортом. Но Господь прислушался к молитвам, и шхуну перестало швырять как щепку. Назавтра море было обычным, неприветливым, но все-таки более похожим на вспаханное поле, чем на горные хребты. Между туч даже кое-где проглядывали синие лоскуты.
Лёдник сидел за столом каюты, снова уткнувшись лбом в сцепленные руки, то ли молился, то ли просто думал о чем-то тяжелом. В помещение ввалился пан Гервасий с обвязанной головой. От пана заметно несло ромом, и пошатывался он не только по воле моря.
— Паненка наша перепугалась. Снова тебя зовет, доктор — то ли голова у нее болит, то ли живот, то ли нервы трепещут. И что это к тебе бабы, как мухи на мед, липнут? Эй, а что с тобой, Бутрим? Погано? У меня акавита есть, принести?
Профессор, не шевельнувшись, утомленно проговорил:
— Мне надоело играть в чужие игры. Слышите, ваша мость, крики? Это лупят матросов, для которых я представлял пророка Моисея перед Черным морем.
— Ну и правильно лупят, — ответил Американец. — Заслужили! Если это быдло не драть, они следующий раз со страху и хозяев потопят, и себя. Жолнер должен гнева своего командира бояться больше, чем врагов!
— Человек, который боится, — жалкое создание, ваша мость. Бояться нужно только Господа, а не другого человека.
— И ты меня не боишься? — насмешливо спросил пан Гервасий. — Я же — смерть твоя.
Лёдник поднял голову и твердо вымолвил:
— Жизнь моя и смерть в воле Господа, ваша мость.
Пан Гервасий, однако, не начал задираться. Прислушался к крикам боли, долетавшим с палубы.
— Эк орут. Смотри, доктор, будешь с моей невестой вольно обходиться — тоже так заорешь.
Лёдник холодно глянул на пана.
— Предупреждение излишнее. Я женатый человек, христианин, давал клятву Гиппократа, и к тому же, девочками такого типа не интересуюсь. А сейчас посещу более серьезных пациентов, помогу коллеге. Покалеченных сегодня на судне хватает.
Прантиш фыркнул:
— Только как ты по судну ходить будешь? — И пояснил пану Гервасию: — От него теперь одни разбегаются и пальцы скрещивают, как от нечистой силы, а другие пытаются руки целовать. Думают — святой. Только бы те и другие между собою не подрались.
— Бедлам! — прошипел доктор, резко поднялся и начал паковать свой докторский чемоданчик.
Крики умолкли. Пан Агалинский зевнул, осторожно потрогал пришитое ухо.
— Ну а мы, пан Вырвич, давай в карты перекинемся, пока судно не бросает.
Оставалась еще неделя хода — если Нептун не разозлится. Мстительный морской бог, наверное, не забыл, что пан Прантиш Вырвич так и не бросил монетку в фонтан в Гданьске.
Глава двенадцатая
