– Да.
– Да ты что? А Майка?
– Теперь помирились тайком. Никто ничего не знает.
Кастусь схватил его за плечи и потряс.
– А ты подумал, что вы наделали?! Ах, какая досада! Ах, какая жалость! – Кастусь, волнуясь, как всегда, говорил с трудом, запинаясь, путая слова.
– Хватит об этом, – сказал Алесь. – Попробуем сами потом разобраться. Так вот, говорили мы с хлопцами много. Между прочим, и с теми, что за нас тогда заступились. Выбирали очень осторожно. Рафал Ржешевский согласился. Еще хлопцы… Волгин. Этот долго думал, а потом говорит: 'Мне кроме вас, дороги нет'.
– Сколько у вас людей? – спросил Калиновский.
Алесь достал из кармана тетрадь без обложки.
– На… Пока что в наше объединение вошло сто шестьдесят четыре человека.
– Надежные?
– До конца, – тихо сказал Алесь. – На жизнь, так на жизнь, а если на смерть, так и на смерть.
– Я верю, что ты – до конца, – после долгого молчания сказал Калиновский. – Ты должен знать все, друже. Только учти: после того, что я тебе сейчас расскажу, дороги назад не будет… У нас есть своя организация, наподобие 'землячества'. Но это – для конспирации. Название – 'Огул'. В нее входят поляки со всего запада, наши белорусы, литовцы. Совсем мало украинцев. Студентов в ней что-то около пятисот человек. Люди разные. Одни просто за восстание угнетенных, другие – за национальное движение, третьи – за автономию. Внешне деятельность 'землячества' заключается в самообразовании и помощи бедным студентам. Поэтому есть своя касса, взносы, своя библиотека. Деньги в самом деле идут небогатым. С библиотекой сложнее. Там запрещенные произведения Мицкевича, Лелевеля, наши анонимы, русская тайная литература. Герцен, например, почти весь. И 'Дилетантизм', и 'Письма', и почти все сборники 'Полярной звезды', а с этого лета и 'Колокол'. Ну, а потом Фурье, немцы, другие… Много чего. Те, кто пользуются этой частью библиотеки, являются ядром. Не думай, что в нее так легко попасть. Вообще у нас три ступени. Пять членов организации, хорошо знающие друг друга, рекомендуют в нее человека, за которого могут поручиться. Пять читателей подпольной библиотеки могут рекомендовать в нее того из членов 'Огула', которому они доверяют. Я говорил о тебе. Товарищи из верхней рады под мое личное поручительство позволили мне, миную ступень 'Огула', ввести тебя непосредственно в состав наиболее доверенных. Я рассказал о тебе как на духу. У нас не хватает людей. Особенно из Приднепровья… О твоем участии в верхней раде почти никто не будет знать.
– Позволь спросить, чем обязан?
– Целиком наш. Не обижайся, я тоже был в таком положении. Еще и теперь меня знают меньше других. Ты и еще несколько человек будете как резерв на случай провала основного ядра. Учти, что тебе очень верят. Я сказал, что ты думал о перевороте и начал предпринимать первые шаги к нему на несколько лет раньше меня…
– Ну, что ты…
– Так вот. Третья ступень – это казначей, библиотекарь общей библиотеки, еще два члена и библиотекарь подпольной библиотеки.
– Это кто?
– Я… А всего, значит, пять. Они составляют верхушку 'Огула'. Никто не знает о ее существовании. Известны только казначей и библиотекарь общей библиотеки. Как и всюду, они имеют право решающего голоса. Но так во всех 'землячествах'. На самом же деле наша пятерка рекомендует людей связному. Тот занимается с ними лично и, подготовив, рекомендует дальше.
– Это Виктор, – сказал Алесь.
– Почему так думаешь?
– Кто же еще может лучше руководить чтением, советовать, какую книгу прочесть?
– Ты прав. Не только я, но большинство обязано ему. Отобранные им люди попадают в кружок, который для непосвященных называется 'Литературные вечера'.
– И в этом кружке ты, Виктор и еще из тех, кого я знаю, пожалуй, Валерий.
– Тьфу ты черт, сказал Кастусь. – Шел бы ты на место Путилина [126], кучу денег заработал бы.
– Брось, Кастусь, просто я тебя знаю. Да и семь лет прожить со старым Вежей – это, брат, тоже школа. Ну что 'Вечера'?
– Ты попадешь туда. Надеюсь, скоро. Люди там исключительные. Во-первых, глава – Зигмунт Сераковский. О нем я тебе писал. Семь лет ссылки, семь пядей во лбу, семь добродетелей. Об остальных пока не надо. Сам увидишь. Да и круг их все время увеличивается.
– Поляки?
– Разные.
– Что думают о нас?
– Часть думает вот как: восставать вместе. Судьба Белоруссии и Литвы решается плебисцитом ее жителей. Значит, или самостоятельная федерация, или автономия в границах Польши, политическая и культурная. Как скажет народ. Врублевский, например, считает, что при нынешнем народном самосознании плебисцит нельзя допустить ни в коем случае. Он так и говорит, что просто Польше надо отказаться от прав на Беларусь и Литву, поскольку в свое время дворянство страшно скомпрометировало самую идею такого союза. Добрые соседи, братья – вот и все.
– Почему ты говоришь 'часть'? – спросил Алесь. – Разве есть такие, что думают иначе?
Калиновский помрачнел.
– В том-то и дело, что с самого начала существует угроза раскола. Я говорю: лучше с самого начала от соглашателей, шовинистов, патриотов костела и розги освободиться. Распуститься для вида, а потом верным и чистым ткать стяг заново. По крайней мере единство.
– По-моему, верно.
– Зигмунт протестует, – с огорчением сказал Калиновский. – Излишняя вера в соседа, излишняя доверчивость.
– Кто б винил! – сказал Алесь. – И ты не лучше.
– Что? Разве это так? – испугался Кастусь.
– К сожалению, да.
– Понимаешь, со своей стороны Зигмунт прав. Слишком нас мало. Если отбросить их, нас останется горстка. И потом – до определенного рубежа нам с ними идти одной дорогой. Мы за свободу, они за независимость.
– А потом что, измена?
– Я и говорю. Эдвард Дембовский [127]понимал восстание правильно. Прежде всего свобода и равенство всех людей. Но мы пока вынуждены идти на союз с ними. Мало нас. Ах, черт, как мало!
– Кто они?
– Белые. Так мы их называем. 'Ах, родина! Ах, величие! Ах, слава!' Знаешь, зачем им бунт? Чтоб привилегий своих не потерять, чтобы до власти дорваться.
Довольно скверно.
– Спят и во сне видят своего короля, своих отцов церкви, свои приемы, балы, свою полицию, своих палачей на отечественных эшафотах. Хоть паршивое, да свое.
– Песня знакомая, – сказал Алесь. – Лизогубова песня. Да и сегодня ее слыхал.
– Где?
– От Ямонта. Не нравится мне Ямонт, Кастусь.
– Ну, Ямонта с ними не смешивай. Ямонт – идеалист.
– Тебе лучше знать. Но белых я на вашем месте гнал бы.
– Будешь вместе со мной драться?
– А что я, молиться сюда приехал?
– Хорошо, – сказал Кастусь. – Руку.
– А кто еще есть?
– Еще, как и всюду, болото. И политики им хочется, и дипломов, и чтоб царство божье само пришло. Очень уж им не хочется драки. Кричат, что это уже только тогда, когда ничего другого сделать нельзя.
– Этих надо переубеждать.
– Да… Ну, и, наконец, мы, красные.
– Это ясно. Восстание. Социальный переворот. Это по мне.
Кастусь смотрел на него удивленно:
– Выродок ты, Алесь. Тебе по происхождению самый резон к белым. Они богатые, а мы голь. Они либералы, мы якобинцы и социалисты. Они собираются церкви да заводы строить, мы…
– Хватит, – прервал его Алесь. – Распелся. Я белорус. И если уж они о власти над моей землей кричат, то я им не товарищ. Мне своя калита не дорога. Мне моя земля дорога. Она мне нужна. Вы за нее, – значит, и я с вами. А то, что я князь, дело десятое. Никого это не интересует. А меня меньше всех… Давай обождем хлопцев. Вот мы и дома.
…Все сидели за столом и ели, аж за ушами трещало, когда Аглая позвала Алеся за дверь.
Стояла перед ним, красивая, вся словно литая, говорила тихо:
– Хлопцы какие! Ну, Кастусек – этого знаю. Но и остальные! И поляк этот! А ужо Эдмунд… Держитесь за них, панич!
– Собираюсь!
