– По-видимому, я еще не закончил чистки университета.
– И не закончите, – спокойно сказал Алесь. – Я уйду отсюда, но уйдете и вы вместе с вашей блевотиной. В противном случае вам на каждой лекции будут устраивать обструкцию.
– Посмешище! – крикнули студенты.
Снова вспыхнул хохот. Хлопцы их местного землячества затянули по-русски запрещенный после восстания 'Марш Кошута'. Почти без слов, которые знали немногие, грозно летела мелодия.
Амфитеатр бушевал. Каждый теперь не понимал, как могли они терпеть эту мразь и гниль хотя бы одну минуту, как могли забыть об исключенных, как могли мириться с унизительными рассуждениями этой мокрицы.
Аудитория взрывалась криками:
– Позор! Мозги лыковые! Вон! Вон!
Свист, казалось, рушил стены и заставлял дрожать стекла.
Они стояли на перроне и, как всегда в последние минуты, не знали, о чем говорить.
– И все же это ребячество, – сказал Кастусь. – Мужики с голоду едят траву, а ты ради сомнительного удовольствия свести счеты с этой старой обезьяной вылетел.
– Пускай они мне с двумя дипломами соли на хвост насыплют, – ответил Алесь. – Что же, по-твоему, позволить ему и дальше отравлять мозги и доносить? А так его убрали. Да и из хлопцев теперь никто такому бреду не поверит.
– Хорошо, что Гриму не выдали.
– Попустительствовать Рунину было нельзя. Стерпели б это – стерпели б и большее.
Кастусь покусывал губы и вдруг захохотал.
– Дураки вы… Дураки, но молодцы… Кашу – моноклем.
Второй удар колокола разорвал холодный воздух.
– И в самом деле ничего не произошло, – говорил дальше Кастусь. – Выперли эту сволочь, посмеялись. Дипломы – у тебя. Я это, собственно говоря, потому, что скучно мне будет. Но ничего. Может, это и к лучшему. Нужно работать на местах. Многие хлопцы даже оставили университет, идут волостными писарями… Работай и ты, брат. Надеемся.
– Буду, – искренне ответил Алесь.
Из вагона вылез мрачный Кирдун.
– Время прощаться, панич.
– Как, Халимон, едешь, значит?
– Еду, – буркнул Кирдун. – Кто вас теперь кормить будет? Мне-то ничего, а панич вот третьего университета не кончил. Говорил ему, не связывайся. С орех того добра – на три дня запаху. А все вы. Вы панича сбиваете.
– Брось, – сказал Кастусь. – Обнимемся, что ли?
Кирдун вытер глаза.
– Да что мне, самому вас не жаль? Молодые такие, а без жизни живете…
– Увидимся, сказал Алесь.
– Увидимся. В деле.
Паровоз дышал паром на низкое солнце, и оно, попадая в седые клубы, меняло цвет. Делалось ядовито-зеленым.
Старый Вежа встретил внука холодновато.
– Отучился? Ясно. Как говорят, с прэндким поврутэм [137].
– Выгнали, – сказал внук. – Ну и сволочи!
Дед притворился удивленным, Даже головой покачал, словно удивляясь наивности и неосведомленности внука. Начал терпеливо объяснять:
– Мы нация большая, и мелкие сволочи нам в государстве совсем без надобности.
Кирдун, который вместе с Алесем получал взбучку – 'зачем допустил? ' – вдруг начал ворчать. Осмелел в Петербурге, слушая беседы Алесевой компании.
– Хватит уже ему учиться. И так умнее всех.
– И меня?
– А неужели ж?… – сказал Кирдун и осекся. – Не так молвил, извините.
– Нет, ты говори. Говори, если начал
Кирдун, как большинство простых людей, не мог выносить нотаций и истязания словами.
– Учил много… Много писал… Много читал…
– Инте-ресно, – сказал дед. – И что, хотелось бы знать, вычитал? А, Халимон?
Раньше Кирдун, неверно, начал бы просить, чтоб отпустили душу на покаяние. А тут не выдержал:
– Вычитал про народы и про равенство людей.
– Ну-у? Не мож-жет этого быть!
– 'Кишкой последнего попа – последнего царя… задушим', – вдруг вспомнил Кирдун. – Я ему, княже, говорил: 'Не стоит, панич, так громко. Думайте себе потихоньку, пока до кишок не дошло'.
– Еще?
– 'Отчизну, веру верни нам, просим', – надеясь лишь на заступничество Алеся, бубнил Халява.
– Гляди ты! Еще?
Теперь Кирдун шпарил отрывок из Краледворской рукописи. Шпарил на искаженном до последнего чешском языке. У деда полезли глаза на лоб.
– Ясно, – сказал. – Ясно, чему вы там учились.
Алесь попытался было заступиться.
– Я не с тобой говорю, – сказал дед. – Ну, Халимон, а цель… цель вашего с паничем ученья какая?
– Народ, – сказал Кирдун. – 'Пойте гимн народу…', 'Эй, не тужи, день счастья идет, народ твой нить золотую прядет. Свивайте веревку, беда, печаль, петли для врага никогда не жаль'.
– Ого! – воскликнул с иронией дед. – Ты, Кирдун, чешское, чешское что-нибудь еще нам такое! Очень уж хорошо у тебя получается. Полиглот!
Кирдун дерзко и смело смотрел в глаза пану Даниле.
– Почитай, Кирдун, – с неожиданной злостью сказал Алесь. – По-чешски. Давай 'Пророчество'.
Кирдун выпрямился.
– 'Вижу я зарево, тени сражений, острый клинок окровавит твой рот. Познаешь ты беды и мрак запустений, но духом не падай, мой гордый народ!'.
– Хватит, сказал Алесь. – Дед, вы никогда не обижали простого человека. Но то, что вы делаете, это панство.
И тут Халимон неожиданно напустился на Алеся:
– Молчали б, панич. Ругань не в торбе носить… Да и какое тут панство?! Если бы это пан дед на меня одного. А он что, с вами иначе разговаривает? С губернатором? Деду восемь десятков да семь годков, вам двадцать…
Алесь развел руками.
Вежа прикрыл рот ладонью.
– Брось петь, – все еще с иронией сказал он. – Знаем мы, что это такое.
Отступить он не мог. Но Халимон и Алесь понимали, что это ворчание и есть отступление.
– На-род, – сказал Вежа. – Осенью возле розария пахал землю дед Тхор. Разворачивал соху, да и повалился из борозды прямо в розы. Глебовна ему: 'Что ж ты робишь, перечница старая? Это ж цветы!' А он: 'Цветы развели. Цве-ты! Г… это, а не цветы. Всю с… поколол!' Вот тебе и твой народ. Вот тебе и тема для очередного дифирамба – 'Розы и Тхор'.
Никто не знал, что Вежа тайно выписывал все те книги, которые читал внук в Петербурге.
Никто не знал, что Вежа тайно выписывал все те книги, которые читал внук в Петербурге. Молодых обзывали фалангистами – дед читал Фурье. Молодых называли гегельянцами – дед читал Гегеля, хотя его и поташнивало от подспудной поповщины. Многое он из-за своего барства не попытался даже понять, но одно ему понравилось. Немец отвечал на то, что было естественно убеждением деда, нормой его мышления едва ли не с того времени, как Вежа себя помнил, а особенно со дня смерти жены.
Здоровым от природы, земным своим умом пан Данила понимал, что мир не стоит на месте, что есть в нем и стоячая вода, и течение. Первая гниет и превращается в болото, вторая из криницы превращается в ручеек, реку, море, облака. И он знал, что мир идет вперед, мучительно постигая что то огромное. Наблюдая за людьми, от понимал, что то, к чему они идут, – лучше.
Новое поколение никак не могло быть хуже предыдущего. Дети сохраняли опыт отцов, анализировали их ошибки, и надо было
