Второй сидел поодаль. Перед ним дрожала зажатая в тиски металлическая полоса. Он постукивал по ней небольшим остроконечным чеканом.
Стук-пых… Стук-стук-пых-х…
Двое других сидели, закутавшись в грубые суконные плащи, и смотрели в огонь. Все четверо были чем-то похожи; угасала красная вспышка, и тогда даже в свете горна можно было заметить фарфоровую бледность лиц.
И все молчали, как будто слова между ними были совсем не нужны.
Пламя вспыхивало все чаще. И вот человек у горна вынул из чугуна круглую бутылку с узким горлышком, встряхнул какой-то осадок и показал человеку с чеканом. Тот утвердительно кивнул.
Трепетало красное пламя.
Человек подал полосу одному из сидевших. Освободил вторую полосу, крутой дугой выгнутую между тисками, и подал соседу первого. Те сбросили плащи и, оставшись в суконных штанах и белых сорочках, начали молчаливую и страшную своей молчаливостью игру во вспышках красного света: по очереди начали бить полосой о полосу, по-разному держа их. Затем один бил по полосе другого, воткнутой одним концом в отверстие между плитами. Потом второй бил довольно толстой кувалдой по полосе первого.
Один из ударов сломал металл. И владелец кувалды молча, с мрачным лицом развел руками.
И тут вспышка небывало красного густого пламени осветила подземелье. Человек с жаровней стоял и скалил зубы в потоках красного света, которые змеились все выше и выше. Руки его были победоносно подняты вверх.
Это было так страшно, что мальчишки бросились прочь и опомнились лишь за углом башни.
– Что видели? – спросил Павлюк.
– Вызывали кого-то, – коротко ответил Андрей.
– Кого?
– Не знаю. Но не к добру. Пошли отсюда.
– А огонь? – напомнил Кондрат.
– Да, огонь… – У Андрея упал голос.
Они подняли глаза к окну и увидели, что синий огонек погас. На его месте теперь темнел провал окна. Обычный мертвый провал. Больше ничего.
И мальчики сразу почувствовали, как страх уступил место разочарованию. Столько раз видеть искру над кронами парка, решиться наконец идти сюда, натерпеться страха, увидеть огонь вблизи, такой изменчивый и синий. И все испортить.
– Пошли, – сказал Андрей.
Снова тропинка, на этот раз с уступа в обход небольшой подковы озера. Снова запах грибницы и студеная роса.
Мальчики шли молча, с опущенными головами. Было холодно и неуютно под кронами деревьев. Хорошо еще, что хоть Яня не плакала, потому что ей было все равно, так она хотела спать. Андрей снял с себя свитку, и они подвязали девочку на спине у Кондрата, смастерив что-то наподобие мешка, в котором было тепло и уютно. Кондрат теперь мог освободить руки, ему стало легче.
– Придем еще сюда? – тихо спросил он у Андрея.
– Придем, – подумав, ответил Андрей. – Надо прийти.
– Кого же они все-таки вызывали? – спросил Кондрат.
Андрей не ответил. Да и что можно было ответить?
Мрак. Глухие шаги. Сонное посапыванье Яни на спине у Кондрата. Начинает пробирать холод, тот сонливый холод, когда челюсти раздирает зевота и человек мечтает как о наивысшем благе о копне сена, в которое можно забраться и уснуть.
Они миновали озеро, с которого тянуло влажным холодком и рыбной сыростью. Парк снова сделался густым, – не парк, а какие-то дебри с кучами валежника, с редкими глухими тропинками.
По одной из таких тропинок они шли довольно долго. Шли и почти не надеялись, что когда-нибудь ей будет конец. Но тропинка привела их к небольшой поляне. Поляна тоже была темная, потому что над ней склонялись, закрывая шатром небо, ветви могучих деревьев. А под шатром, занимая почти всю поляну, стояла самая удивительная постройка, какую им довелось видеть за свою короткую жизнь.
Постройку окружал частокол из заостренных бревен. Над частоколом поднимались лишь два-три венца стен да трехъярусная крыша из грубой обомшелой щепы. На коньке верхнего яруса неподвижно возвышался 'болотный черт' – вычурная коряга, которой ветры и гнилая вода иногда придают сходство с уродливым идолом.
В венцах стен кое-где тускло поблескивали слепые окошечки с резными наличниками. Такие же резные ворота разрывали в одном месте частокол. Колья его венчали побеленные непогодой лошадиные черепа с темными провалами глаз.
Дети не знали, что это была баня Раубича, выстроенная в 'сказочном' стиле, но, дрожа, чувствовали это сказочное и страшное. Видимо, сюда, к этим воротам, должны были приезжать, чтоб погибнуть: вечером – светлый день, а перед рассветом – черная ночь.
Из темного туннеля дороги долетел редкий стук копыт, а потом появилась сама ночь, как ей и надлежит, на черном коне и в черном плаще.
Конь шел мерной поступью, а всадник сидел на нем, склонив голову, и длинный черный плащ, похожий на обвисшие огромные крылья, прикрывал репицу животного.
– Вот кого вызывали, – шепнул Кондрату Андрей.
Мальчики не удивились, узнав ночь в лицо, узнав эти длинные усы, эту рукоять пистолета, которая выглядывала из переметных сум.
Всадник подъехал к частоколу и с минуту постоял перед ним. Потом, не поднимая головы, медленно снял ружье и трижды, с большими интервалами, стукнул прикладом в доски ворот.
…Не ожидая больше ни минуты, дети в страхе бросились бежать.
Они не помнили и не знали дороги, не обращали внимания на усталость, от которой резало в груди, не помнили, где перелезли ограду. А может, ее и совсем не было? Они бежали и опомнились только на знакомом перекрестке, от которого до Загорщины было не больше двух верст.
Было темно. Пахло березовыми вениками. Потом вспыхнул огонек. Рука с железным узорчатым браслетом на запястье поднесла 'серничку' к толстой восковой свече. Потом к другой. К третьей.
И тогда другая рука, загоревшая до горчичного оттенка, сняла со стола украшенный серебряными насечками пистолет. Спрятала под стол.
– Боишься? – с иронией спросил Раубич, сбрасывая плащ.
– Берегусь, – сказал Война.
Раубич поставил на стол лукошко.
– Перекуси.
Исполосованное и изрезанное страшными шрамами лицо улыбалось.
– 'Правда ль, что Бомарше кого-то отравил?' – спросил Война.
И хозяин бани ответил в тон ему:
– 'Гений и злодейство – две вещи несовместные'.
– Знаешь классику, – сказал Война.
Они сидели за одним столом. Война ел, искоса и настороженно поглядывая на собеседника. Его черные брови были нахмурены.
А Раубич сидел напротив, и его лицо оживляла ироническая улыбка. Большие, совсем без райка, темные глаза спокойно наблюдали, как пальцы Войны обламывали куриную ногу.
– Изголодался ты, братец.
Причудливо изломанные, высокомерные брови Раубича дрожали.
– И так двадцать лет, – сказал он. – Боже мой, сколько страданий! И главное – напрасно. Все время спать одним глазом. Все время недоедать.
– Лучше недоесть, как ястреб, чем переесть, как свинья.
– Намек? – спросил Раубич.
– Ты что? – сказал Война. – Нет, кум, тебя это не касается. Ты тоже не тихая горлинка, тоже 'хищный вран' над этой полуживой падалью. Это не о тебе. Это о тех, кто зажрался, кто забыл.
Они смотрели друг на друга. Предбанник, освещенный язычками свечей, был неплохой декорацией: выскобленные до желтизны бревна стен, пучки мяты под потолком, широкие лавки, покрытые мягкими красными ковриками, стол, на столе еда и обливной кувшин с черным пивом, а у стола два настороженных человека.
– В конце концов, кто меня выручил, раненного, – сказал Война, кончая есть, – кто подобрал в овраге? Кто выходил? Кому же может больше верить Черный Война?
– А ты не гордись, Богдане, – жестко сказал Раубич. – Я тогда не знал, что ты Черный Война. Просто видел твою перестрелку с земской полицией. А у меня, куманек, с этой публикой свои счеты. Да и потом… когда шестеро нападают на одного, правда не на их стороне.
– Рыцарь, – сказал Война. – Ты же смотри, рыцарь, не забудь предупредить 'голубых', что меня видели в округе.
– Предупрежу, – спокойно сказал Раубич. – У меня тоже есть то, чего нельзя ставить на карту.
