– Я слышал тебя еще за пять комнат, – не поднимая век, сказал дед. – Что у тебя там?
Алесь подал ему письмо.
Старый князь открыл глаза.
– Твой Кастусь, – сказал он. – Ты даешь мне, чтоб я прочитал?
– Да.
Пан Данила далеко отставил руку с письмом и стал читать.
– У него хороший, ровный почерк, – сказал он. – Он случайно не из 'умеренных и аккуратных'?
Глаза его, наверно, увидели слова 'двуглавая курица', и он улыбнулся.
– Извини, сам вижу, что это не совсем то. Ну, а что, если где-то в Бобруйске сидит почтмейстер Шпекин?
Покрасневший Алесь пожал плечами.
– Печать, – сказал он.
– Печать! – передразнил дед. – Печать можно снять горячей бритвой, а потом посадить на место.
Дочитал до конца.
– Из небогатых, – сказал он.
– Я говорил вам это, дедушка.
– Вы и в дальнейшем намерены пользоваться услугами государственной почты для передачи друг другу свежих сравнений и искренних высказываний, подобных этим?
– У нас нет иных путей общения. Мы далеко друг от друга.
– Зачем ты показал мне это?
– Я хотел еще раз показать вам, какой… какой он.
– Если ты хотел показать мне, какой он умный, так ты не мог бы достичь своей цели лучшим образом. Я в восторге от его умственного развития и… гм… осторожности.
Он протянул руку за папиросой.
– Я на седьмом небе от благородного восхищения родиной. Mais il faut aussi quelque intelligence [90].
Дед, ни слова больше не говоря, пускал душистый дым и писал папиросой в воздухе какие-то дымные иероглифы, которые расплывались раньше, чем кто-нибудь мог бы их прочесть.
Он делал это долго, очень долго.
И мысли деда прочесть было труднее, чем эти серые живые знаки в воздухе. Кондратий появился в дверях неожиданно.
– Что, – спросил Вежа, – никого больше не было?
– Я был ближе всех, – сказал Кондратий.
Алесь понял, что все это время Вежа держал ногу на звонке.
– Слушай, молочный брат, – сказал Вежа. – Я знаю, ты почувствовал, что что-то случилось в доме. Возможно, хотел узнать, что привез Логвин.
– Очень надо, – буркнул Кондратий.
– Но ты все же не мальчик, чтоб бежать на каждый звонок. Ты – брат и надсмотрщик за лесами. Твоя жена – вторая хозяйка в доме после Ефросиньи.
– Да уж, – сказал Кондратий. – Никто не запретит моей жене вымыть пол, если она захочет. Пани какая!
Дед осекся.
– Что надо пану брату Даниле?
– Тройку для панича, – сказал дед. – Сейчас.
Кондратий ушел. Какое-то время царило молчание.
– Дедуля, – тихо сказал Алесь, – я этого никогда не забуду.
– Не стоит благодарности, – ответил дед. – Я эгоист, ты же знаешь. Я хочу, чтоб у государственной почты было хотя бы на два письменных доказательства меньше. Мне не хотелось бы, чтоб тебя с твоим Кастусем за чепуху сослали куда-то на Орскую линию.
– Я понимаю…
Вежа вздохнул.
– Сегодня какое?
– Девятое.
– Одни сутки. Если поспеешь, можешь встретить.
– Тогда лучше верхом.
Дед помолчал.
– Так что хватай его на яме и тащи сюда. Передай: не приедет – тебе будет больно, а я за тебя обижусь. Любопытно посмотреть, что это за птица, с которой делиться приходится.
…С удил коня падала пена, когда Алесь, миновав аллею, ведущую к белым стенам и блестящим маковкам кутеянского монастыря, вырвался наконец на край высокого плато и увидел крутой спуск дороги, синюю ленту неширокого здесь Днепра, а за ней городок, что уютно примостился между Днепром и небольшой речушкой.
Конь, оседая на зад, спускался к наплавному мосту, неуклюже лежавшему на воде.
У Алеся не было времени рассматривать все. На станции ожидал Кастусь, который вот-вот мог уехать.
Конь застучал подковами по настилу. Воз с сеном встретился как раз на середине, и вода залила бабки коню. Конь потянулся к воде, Алесь поднял удилами его голову.
Справа торчали из воды мощные, полуразрушенные арки каменного моста, когда-то, видимо, такого широкого, что три воза с сеном могли проехать рядом и еще сталось бы место двум всадникам.
Это были руины 'моста на крови', на котором когда-то решали свои богословские вопросы заднепровские монахи с их поклонниками и горожане из католиков, возглавляемые школярами из иезуитского коллегиума.
А поскольку на продолжительные диспуты ни у кого не хватало ни времени, ни ума, то убеждали друг друга в справедливости 'своего' Христа способом, в котором было мало терпимости и еще меньше гуманизма. Не последними доводами в этом споре было заушательство, удары разной силы Библией или ковчежцем по голове, пинки.
К числу неопровержимых доказательств, с которыми уже невозможно было состязаться, относились удар безменом по голове и сбрасывание с высоты в воду.
Поднявшись на другой берег, Алесь опять погнал коня. Промелькнули слева замчище, Николаевская церковь и два костела. Поодаль легко возносились в небо две колокольни Покрово-Гуменной церкви.
Замковой улицей вырвался на Петербургскую, высекая подковами искры из каменных плит.
Возле одноэтажного каменного здания ямской станции стояла запыленная – хоть ты пальцем на ней пиши – почтовая карета, и люди стояли на ступеньках, а кучер с почтальоном уже привязывали веревками корзины и чемоданы.
Он осадил коня и соскочил с него, бросив поводья.
Стал рассматривать пассажиров. Старый чиновник с узелочком. Женщина в чепце – видимо, его жена… Семинарист… Два шляхтича из средних.
– Скажите, дилижанс по смоленской линии уже отправился?
В тот самый момент, когда спросил это у семинариста, с радостью увидел, что не опоздал.
Кастусь сидел у стены на лавочке, опершись подбородком на согнутую руку, и смотрел своими синими глазами, как запрягают. Смотрел хмуро и с очевидной скукой.
Это был тот и не тот Кастусь. Волосы по-прежнему падали назад, открывая высокий и чистый лоб, но были длиннее. На верхней губе едва заметно пробивались усы, и рот юноши казался от этого еще более властным.
Одет он был в сюртук, в бежевые нанковые панталоны и запыленные полусапожки. На красивой мускулистой шее стягивал ворот белой сорочки широкий красный галстук.
Калиновский поднял голову и долгим недоумевающим взглядом, словно не узнавая, обвел темного от загара Загорского.
– Алесь…
– Кастусь!…
– Господа, – сказал пропитым голосом станционный смотритель, – проше сядать.
– Я… еду сейчас, – тихо сказал Кастусь. – Вот и дилижанс.
– Пошли они со своим дилижансом! – воскликнул Алесь.
Кастусь растерянно мялся. И тогда Алесь протянул ему руки.
– Кастусь!… Вот так Кастусь.
– Алесь! Братец! Алесь.
Они бросились друг другу в объятия.
