гордыни, но резкое и неожиданное сомнение в правильности представления себя, как бы со стороны, совсем не падшим, но возгордившимся, пред смиренным ликом Спасителя, вызвали совершенно животный страх — Божий.
Отче своевременно подтолкнул:
— Изрыгни змия злобы и обмана, что на душе, то и в намерениях… — О страхе этом и начал раб Божий Иван, и ужас объял его с страхе либо что-то забыть, либо начав, не успеть закончить…
Третий час стоял отче чуть в стороне от исповедующегося, в удивлении думая о милосердии Бога, давшего такое раскаяние этому страшному человеку, одновременно совершенно ребенку неразумному, непонимающему, совершенно растерянному. Читая про себя «Иисусову молитовку», настойчиво убеждая и себя, и Господа в том, что он слуга Божий еще хуже, еще страшнее, не умеет так вот раскрыться, с жаром и уничижением хлестая себя бичом исповеди, но имеет даров более бесчисленное количество, чего не зная и не умея воплотить, зарывает в опасении потери, именно так и теряя и собирая на свою голову угли осуждения Страшного Суда.
Читателя удивит такое мнение священника в отношении себя, но стоит ли удивляться честному мнению о себе, человека с самого детства полюбившего Господа, держащего перед собой скрежали Завета с заповедями, понимающего слабости свою и человечества в целом и частном, перед искушениями в своем не совершенстве, без которых не в состоянии существовать ни одни житель земли. Разумеется, сравнивать этих двух людей, все равно, что пытаться найти общее в нефтяной жиже и родниковой воде, но он не смел сравнивать, осуждать, но удивлялся глубине и мощи исповеди, ибо понимал: возвращение заблудшей раскаивающейся овцы в стадо, гораздо важнее присутствия девяносто девяти праведников. К тому же для взывания к Богу с самой глубины бездны падения человеческого, чего настоятель знать просто не мог на собственном опыте, казалось ему подвигом несравненно более великим, чем раскаяние его собственное за свои грехи.
Пусть перед Богом каждые грех равен, а Его любовь к каждому грешнику одинаково бесконечна, но благодарен больше тот, кому больше прощено, и кому больше прощено, тому более других дано Спасителем. Слушая Ивана, Владыко Маркелл изумлялся огромности этого дара, милости Господа, прощающего, сначала, одного, теперь другого.
Священник воспринимал происходящее и милостью по отношению к себе, ведь что это, как возможность стать очевидцем невероятного чуда, данного именно ему! С трепетом воспринимая и с опасением моля о том, что бы смог он, слуга Божий, воздать своему Спасителю за эту милость сторицей, взывая, уже не находя слов, придуманных человеком, но единственно краткими славословиями, он, все таки, задумывался — почему именно ему выпала такая честь и радовался понимая, что грядут с этим новые испытания…
Чем дольше говорил исповедующийся, тем отчаяннее себя чувствовал священник, понимая, что вот такой вот человек падший о самых глубин мерзости греховной, способен в одночасье взлететь, поднятым со дна этой страшной пропасти милостью и прощением Спасителя, в то время, как он и на одну ступень вверх шаг сделать не в состоянии. Свои жгучие слезы раскаяния потекли из глаз этого невероятно чистого сердцем человека, давно разучившегося гордиться и тщеславиться, хотя и гневлив был чрезвычайно, были приняты Сталиным за сопереживание и отчаяние о его потерянной было душе, слава Богу, спасающуюся сейчас.
Чужие слезы по тебе дорого стоят, особенно в момент осознания глубины своего падения, нет большей поддержки, чем сопереживание этому, что уже само по себе молитва и заступничество. Именно сейчас осознав справедливость и спасительность попущенной болезни, пал на колени, благодаря Бога за все.
На поникшую в раскаянии голову, положил отче конец епитрахили и ударами, еле касающихся пальцев выбивал «во Имя Отца, Сына и Святаго Духа» сомнение в прощении содеянного, неверие в возможность такого греховного и страстного человека в свое спасение, отчаяние понимания своего падения, утверждая истинность и несомненность — Аминь!..
Четыре прикосновения сжатыми особо пальцами правой руки одного человека, макушки другого, чрез что Дух Святый снисходя, отчистил душу и сердце исповедавшегося, соединили их на мгновение, в надежде, что сольются на всегда, как духовный отец и духовное чадо — на то воля Царя Царей, понятая обоими…
— Ну вот ты чист — исповедался и причастился Святых Тайн. Сегодня для тебя особенный день, не забывай его, не забывай храм Божий, Господь с тобой, а я буду молиться непрестанно о тебе и душе твоей. Всегда рад тебя видеть, раб Божий Иван! Прошу тебя по первой же потребе непременно, не задерживаясь сразу сюда, приму в любое время, как своего сына. Проникнешься, обОжишься, презришь на прежние страсти — вижу в тебе огонь непрестанного страдальца, согласного со справедливостью своей сегодняшней скорби — много их еще будет, но ни одной сверх сил твоих. Хоть словом, хоть делом, но помогай нуждающимся, даже когда сил нет, и ног своих не чувствуешь — и маленькая молитовка в двух словах, часто для человека, за которого ты молишься спасительна и тебе и ему бывает.
О душе раба Божиего Андрея молись ежедневно, хочешь сюда приходи, научу Псалтырь читать — не сложно это, хотя и тяжело о других молиться, дома, келейненько, «акафист о душе единоумершего раба Божиего»…, как хочешь, но сам видишь, близок он тебе был, и больше некому…, а он о тебе молиться в Царствии Божием обещал, таковы его последние слова были…
— Так, отче, так…, так хорошо мне…, так легко сейчас…, но немного страшно…
— Чего же страшит тебя?
