недвусмысленно намекнул. — Всё-таки двоих везти придётся…
Может быть, впервые за всё время пребывания в городе Уле стало легко и свободно.
Третий день пути. Холмистые увалы хакаской котловины сменила сосновая лесостепь, за ней горная тайга. Сухой песчаник заменил глинозём. Светлый сосняк сменился густым, чёрным пихтачом, ельником, кедрами: посмотришь вверх — неба не видно. В широкие поля врезались узкие долины. На глазах выросли горы: резкие, скалистые, неприступные. А там, на рубчатой линии горизонта, проявилась белая граница гольцов. Широкая, изорванная копытами лошадей тропа тянется вдоль рек, убегает в глухие займища, вьётся мимо скалистых прижимов, взбегает на перевалы и резко, круто падает в глубокие разломы.
Тридцать коней несут свою покорную службу на благо человека. Десять из них везут людей. Двадцать — объёмистые поняги с грузом. Животные устали, устали и люди. Перед каждым перевалом все спешиваются и ведут послушных коней в поводу. Так легче, быстрее.
Впереди на палевом Карате едет Филя. Ведёт за собой двойку гружёных коней. За ним на сытой спине пегой Буланки, откинув далеко в сторону деревянную ногу, важно восседает Егор. Потом Уля. За ней приказчик Иванов. Дальше едут старатели-бергалы, кто пожелал испытать свою судьбу на золотых приисках Туманихи. Замыкает шествие Максим. У каждого из десяти через спину перекинуты заряженные ружья. Кто знает, что там за поворотом? Тайга всегда, во все времена таит в себе смертельную опасность. Не от зверя. От человека.
В последний перевал Хактэ поднимались вечером. Храпят, останавливаются изнемогающие кони. Задержаться бы ещё на ночь, да дом рядом. Вот он, впереди, последний прилавок. За ним между гольцами ивановская мочажина, где когда-то Загбой помог Филе выкрасть Лизу. А дальше крутой спуск к озеру, на прииск.
— Но, милые! Потерпите, я уж вам потом дам отдохнуть — ласково уговаривает Егор свою Буланку.
Он и в гору едет верхом: сколько хромому на деревянной ноге дыбать? Терпи, лошадка. Скоро кончатся твои мучения.
Наконец-то вывершили последний уступок. Тропа выровнялась, пошла по болотистой мочажине между двух невысоких гольцов.
— Перекур? — остановив своего мерина, обратился к Егору Филя.
— Нет, трогай дальше. Чуешь, сбоку гольцовый сивер? Кони потные, разом охватит. Но веди в поводу, пусть отдыхают. Только ты, Ульянка, садись на спину. Тяжело тебе?..
Но Уля не слышит его. Смотрит по сторонам, впитывает в себя краски и вкусы тайги. После города девушку не узнать. Глаза сверкают ярким костром. Ресницы распушились хвостом выкуневшей белки. Пышные брови изогнулись в прыжке аскыра. Здоровое, улыбающееся лицо разрумянилось. Плечи развернулись. Заметно увеличившаяся за последние время грудь разрывает на кофточке серебристые пуговицы. Движения девушки быстры, точны, уверенны. Всё так, как было тогда, когда жила здесь, в тайге. Может быть, даже ещё лучше, потому что она пожила в городе.
Егор ухмыляется:
— Вот тебе и хворь прошла. Опять Ульянка соком налилась. Не бабка вылечила, а мать-тайга!
— А кто же тогда отец? — спросил Филя.
— Отец-то? — невольно поёживаясь, вздрогнул Егор. — Вот с отцом-то посложнее будет. — И вдруг нашёлся: — А отец вон тот голец!
— Ишь, стихами заговорил, как Пушкин! — удивился Филя — А какой голец, точно не скажешь?
— А любой. Хошь, вон тот, Ахтын. Или вон тот, Ухбай. А может, даже сам Кучум. Какая разница? Раз родилась здесь, в гольцах, значит, и родина тут, в белогорье. Неважно, кто породил, главное, кто вырастил! А вскормили, воспитали горы. Так я говорю?
— Не знаю, — задумчиво ответил Филя — Может, и правда. А может, и нет.
Едет Уля за спиной Фили — рядом, на расстоянии двух корпусов лошадей. Слышит, о чём разговаривают братья, да не обращает внимания. Она безразлична к их рассуждениям. Всё внимание сосредоточено на тайге, которая окружает её со всех сторон. Как сухой ягель впитывает влагу вечерней росы, так и она воспринимает всем существом все запахи природы. Всё ей знакомо, всё вокруг родное. Ничто не ускользает от острого взгляда девушки.
Оценивающим взором определила урожай кедрового ореха, улыбнулась гроздьям таёжного винограда. Тайга кажется не зелёной, а коричневой от вызревших плодов. Подножья вековых гигантов усыпаны охристой падалкой, упавшей шишки так много, что негде поставить ногу. Этим пользуются лесные обитатели. Друг за другом, набивая щёки орехом, бегают полосатые бурундуки. Пышнохвостые белки, цокая, мечутся на нижних ветках. Горластые кедровки оглашают призывным треском подгольцовую мочажину. Пугая лошадей, из-под ног взрываются огромные глухари. Уступая место каравану, рявкнул и пошёл в скалы жирный, залоснившийся медведь. Перед самым спуском в долину, увлекая за собой собак, сорвался, затрещал рогами грациозный марал. Уля улыбается: она бесконечно счастлива. Здесь она чувствует себя просто и естественно. Наконец-то она дома!
Перед спуском в долину остановились. Здесь всегда все останавливаются, потому что нельзя пройти мимо того, что естественно прекрасно. Куда ни кинешь взгляд, вокруг — горы! Гольцы, как всегда, гордые, величавые, кажущиеся неприступными. Вершины — рубчатые, скалистые, каменные — уже покрыты первым снегом. Здесь, вблизи, они резко очерчены. Там, у линии горизонта, утонули в матовой, голубой дымке. Но везде, куда бы ни упал взор человека, красота и великолепие.
Внизу, под ногами, долина Туманихи, знакомые глаза трёх Бирюзовых озёр. На берегу верхнего — прииск. Бараки, дом, склады. Мелкими муравьями копошатся люди. В поисках золотого счастья старатели бергало кидают лопатами землю. У приземистого домика стоят олени. А рядом знакомый силуэт.
