В шесть утра мне позвонил парень из Майо. Сперва я слышал в трубке лишь тяжелое дыхание, но наконец он сказал:
– Простите, что бужу вас плохими новостями. Мальчик умер в начале четвертого. Весьма неожиданно. Нам не удалось вернуть его к жизни.
В трубке воцарилась тишина: он ждал моих вопросов.
Отсутствие ночного вызова в палату интенсивной терапии – хороший знак: значит, пациенту не стало хуже.
Подобные звонки я получал на протяжении всей карьеры, но этот расстроил меня как никогда. Я спросил, что случилось. Сначала у мальчика развился судорожный припадок – возможно, из-за проблем с обменом веществ и высокой температуры, – причем судороги были очень сильными и барбитураты не помогали. Кислотность и уровень калия в крови оставались повышенными, так как к диализу еще не приступили. Потом остановилось сердце, и реанимировать малыша никто не смог. Коллега не решился будить меня посреди ночи такими ужасными новостями; он сказал, что сожалеет о моей утрате.
Мило с его стороны, но что насчет девушки? Может, мне стоит с ней поговорить? Коллега сказал, что это не лучшая идея. В конце концов, она стояла рядом с кроваткой, когда медики проводили реанимационные мероприятия. Как и следовало ожидать, ее состояние было ужасным, а когда ей сообщили, что ребенок умер, у нее началась неудержимая истерика. Кроватку переставили в отдельную палату, чтобы мать могла взять малыша на руки и оплакать в уединении. Все катетеры, дренажные трубки и провода от кардиостимулятора пришлось оставить на месте до вскрытия. Меня это беспокоило. Как она могла обнимать безжизненного младенца, из каждого отверстия у которого торчит пластиковая трубка?
Такая вот она, кардиохирургия. Очередной рабочий день для меня – конец света для матери.
Меня тянуло к девушке, словно магнитом, но я должен был избегать встречи с ней, чтобы не расстраиваться слишком сильно. Через час мне предстояло вернуться в операционную, чтобы спасти жизнь другого ребенка, у которого тоже была любящая мать. Что за гребаная работа! Я не выспался, испытывал душевное смятение и при этом должен был оперировать крошечных младенцев где-то у черта на куличках!
Я позвонил в отделение интенсивной терапии для взрослых, чтобы узнать насчет пациента с травмой – лихача, который разбил собственную машину, убив заодно другого водителя. С ним было все в порядке. Реаниматологи рассчитывали привести его в чувство и отключить от аппарата искусственной вентиляции легких. Во всем происходящем была какая-то дурацкая ирония. Я искренне желал, чтобы все сложилось наоборот и выжил мальчик. Но нельзя о таком думать. Хирурги должны сохранять объективность и не давать волю человеческим эмоциям.
Полный отчаяния, я направился в столовую, где заметил печального ординатора из педиатрического отделения, запихивавшего в себя завтрак. Я хотел пройти мимо, не обращать на него внимания, но я понимал, что он ни в чем не виноват. Операцию провел я и теперь сожалел, что не остался с мальчиком на ночь, чтобы все проконтролировать. Когда ординатор увидел меня, я понял, что ему не терпится чем-то со мной поделиться.
Он рассказал, что мать пропала из больницы, забрав с собой мертвого ребенка. Никто не видел и не слышал, как она уходила, и с тех пор о ней не было известий. Я произнес одно-единственное слово: «Дерьмо». Мне не хотелось продолжать разговор. Я представил, как девушка исчезает в ночи – точно так же, как она сбежала из Йемена, – только на сей раз ребенок у нее на руках был мертв. Она могла быть где угодно, и я за нее тревожился.
Я услышал новости о ней, накладывая заплатку на первую в тот день дефектную межжелудочковую перегородку. Кто-то из сотрудников больницы по дороге на работу наткнулся на два тела, лежавших в куче тряпья у подножия многоэтажного здания. Мать вытащила из крохотного тельца трубки и капельницы, прежде чем прыгнуть в пустоту, чтобы воссоединиться с сыном на небесах. Сейчас они вдвоем лежали в ледяном морге, так и не разлученные смертью. Смертность двести процентов – как вам?
Я всегда присутствую на вскрытии прооперированных мной пациентов. Во-первых, чтобы защитить свои интересы – убедиться, что патологоанатом в точности понял, что именно было сделано и почему. Во-вторых, чтобы приобрести полезный опыт – попытаться понять, можно ли было что-нибудь сделать по-другому.
Большинство писателей закончили бы эту трагическую историю самоубийством матери и двумя телами, обнаруженными возле многоэтажки, – чудовищным завершением двух хрупких жизней. Однако в реальной жизни кардиохирургия не мыльная опера. Работа продолжается, а в этом случае много вопросов оставалось без ответа.
День за днем, с утра до вечера занимаясь трупами, работники морга отличаются от остальных людей. Я прекрасно знал это по собственному опыту, полученному во время работы в Сканторпском военном мемориальном госпитале. Технический персонал выполняет роль мясников, вскрывая трупы один за другим, вынимая кишки и распиливая черепные коробки, чтобы извлечь мозг. В морге саудовской больницы всем заведовал пожилой патологоанатом из Шотландии. В блестящем полиэтиленовом фартуке зеленого цвета и в белых резиновых сапогах, с закатанными рукавами и свисающей из уголка рта сигаретой, он что-то бормотал, записывая причину смерти мужчины, которого убил мой вчерашний пациент. Перелом шеи и кровоизлияние в мозг в сочетании с разрывом аорты – типичные травмы для автомобильной аварии, произошедшей на большой скорости. Мой приход стал для шотландца неожиданностью: в здешнем морге хирурги были редкими гостями. Наемные врачи нечасто изъявляли желание учиться на собственных ошибках.
Тем утром в морге лежало семь обнаженных трупов – каждый на отдельном мраморном столе. Мое внимание сразу же привлекли мать с ребенком, тела которых пока оставались нетронутыми. Я объяснил патологоанатому, что у меня мало времени. Он поворчал, но быстро уступил и вместе с помощником взялся за дело. Формально моим пациентом был только мальчик. Его голова ударилась о землю первой, череп раскололся, и мозг разнесло, словно брошенный на пол холодец. Крови было мало, потому что он уже несколько часов был мертв. Мне требовалось прояснить некоторые важные вопросы,
