Старший реаниматолог стоял позади нас, дожидаясь моего вердикта. Все это он видел не раз, присматривая за многими умирающими детьми, но непременно приложил бы максимум усилий, чтобы помочь Стефану. Вот только что, ради всего святого, он мог сделать? Мальчику очень скоро понадобится искусственная вентиляция легких, иначе он начнет задыхаться – проблемы с дыханием усугублялись действием морфина. Итак, врач застыл в ожидании, держа наготове лекарства и дыхательные трубки и не забывая о предстоящем обходе: помимо Стефана, он должен был позаботиться еще о девятерых больных детях.
Была здесь еще и медсестра Стефана. Медсестры, работающие в педиатрических палатах интенсивной терапии, принадлежат к особой породе людей: далеко не каждый создан для того, чтобы изо дня в день сталкиваться на работе с душераздирающими трагедиями. Эта зрелая дама, у которой были и собственные дети, любила ухаживать за моими маленькими пациентами после операции, потому что обычно они выздоравливали. И ей очень не нравилось наблюдать, как дети умирают. Безусловно, она активно сопереживала родителям Стефана, и кто-то же должен был сделать решительный шаг, иначе стало бы слишком поздно и ее пациента не удалось бы спасти. Именно она настояла на том, чтобы Арчер вызвал меня.
Напряжение вокруг кровати Стефана нарастало – все ощущали приближение трагедии. Никто не способен достать из ниоткуда донорское сердце, тем более для ребенка. Если говорить об операциях по пересадке сердца детям, то каждый год их число можно по пальцам пересчитать. И ко мне обратились в поисках альтернативного решения. Что ж, я не смог ничего предложить.
Я смотрел на убитых горем родителей и ощущал себя чертовски бесполезным. Как бы я чувствовал себя, если бы один из моих детей попал в такую же беду – слег с серьезной болезнью, хотя ничто не предвещало беды? А ведь я только что лишил их последней надежды. Очевидно, то, что я сам отец, сделало меня чувствительным к страданиям несчастных родителей. К тому времени моей дочери Джемме исполнилось двадцать, а мой сын Марк ходил в школу в Оксфорде.
Если я стану относиться к Стефану как к собственному ребенку, это будет проявлением эмпатии. Из очередного пациента он превратится для меня в человека. Кто-то скажет, что эмпатия – ключ к тому, чтобы стать хорошим врачом, «ключ к сострадательной заботе», что бы это ни означало. Но если бы мы, медики, действительно вникали в ужас каждой человеческой драмы, разыгрывающейся в палате интенсивной терапии, то быстро пошли бы ко дну. Вот почему мой коллега-реаниматолог так спешил заняться обходом палат – чтобы его не затянуло в водоворот надвигающейся гибели Стефана.
И я разозлился. В те времена лишь одна вспомогательная желудочковая система подходила для детей. Называлась она «берлинским сердцем», и совсем недавно Роланд Хетцер из Немецкого кардиологического центра в Берлине познакомил с ней научную общественность. Повезло, что мы с Роландом были хорошими друзьями – одно из преимуществ участия в многочисленных научных конференциях. Я решил позвонить ему и попросить об огромном одолжении. Может, в беседе стоит упомянуть, что Стефан немец? Это прозвучало бы правдоподобно. Плюс ко всему Роланд был англофилом.
К счастью, он находился у себя в офисе, и я дозвонился с первого раза. Мы обменялись традиционными любезностями, после чего я перешел к делу.
– Роланд, мне нужно «берлинское сердце». Мальчику десять, но для своего возраста он очень маленький. Есть надежда, что функция его сердца восстановится, но долго ему не протянуть. Сколько это будет стоить?
Я знал, что придется выделить деньги из своего благотворительного фонда.
Он ответил то, что я и ожидал услышать:
– Давай об этом потом. Когда оно тебе нужно?
Последовала короткая пауза.
– Ты мог бы передать его к завтрашнему утру через одного из своих ребят, который заодно помог бы нам?
Роланд был счастлив помочь.
В восемь утра в Оксфордском аэропорту приземлился частный самолет. Между тем я послал сообщение директору нашей больницы, предупредив о своих намерениях; главврач тоже получил копию. К тому времени дальновидный Найджел Крисп от нас уволился, и прошло меньше месяца с тех пор, как меня угрожали уволить за спасение Джули.
Арчер взял на себя благородную задачу: сходил к ним обоим и убедил, что других вариантов у нас нет. Все врачи сходятся во мнении, что мальчик может не дожить до конца дня, сообщил он им, а все возможные традиционные методы уже испробованы. Ни один не помог. Если у Уэстаби есть решение, продолжил он, то руководители больницы морально обязаны позволить ему попытаться. Сначала пусть сделает, а потом будем разбираться с обвинениями. Да, кстати, а кто-нибудь из руководства уже навестил Джули? Первая в своем роде операция, и ее провели у нас, в Оксфорде. Если не навещали, то почему?
Арчер всегда был и остается человеком религиозным. Он воздержался от аналогии с воскрешением из мертвых и согласился не только с тем, что Уэстаби не Бог, но и с тем, что он, возможно, и впрямь раздражающий сукин сын. Но разве его работа не заключается в том, чтобы спасать жизни? Лишь это его и заботит. Так что пока оставьте его в покое. Позвольте немцам приехать.
Что касается меня, то под врачебной этикой я всегда подразумевал спасение человеческой жизни любой ценой. Я не нуждался в дотошном комитете по этике, ставящем это под сомнение. И мне было все равно, уволят меня или нет. Я хотел работать там, где смог бы полностью раскрыть свой потенциал, раздвинуть горизонты возможного. Если Оксфорд не готов меня поддержать, я найду другое место!
