«Берлинское сердце» представляло собой разделенный на две части резервуар для крови размером с апельсин – кровь с одной стороны, воздух с другой. За счет принудительного наполнения воздушной камеры кровь проталкивалась в снабженную клапаном трубку. Просто, но крайне эффективно. Насосная камера располагалась снаружи тела, что позволяло легко заменить ее при обнаружении кровяных сгустков. Впускные и выпускные трубки насоса присоединялись с двух сторон к сердцу и выходили наружу через брюшную стенку. Таким образом, кровь текла в обход обоих желудочков, и они могли отдыхать: большой и малый круги кровообращения брал на себя насос. То, что доктор прописал, надо полагать.
Под врачебной этикой я всегда подразумевал спасение человеческой жизни любой ценой, и ни один комитет по этике не убедит меня в обратном.
Теперь нужно было доставить Стефана вниз, в операционную. Но если бы только это. Частный самолет остался в аэропорту, чтобы после операции забрать немцев домой, и за все я платил из своего кармана. Это вам не такси с включенным счетчиком, ожидающее у подъезда.
Стефану удалось продержаться ночь без искусственной вентиляции легких. К утру он был измотан физически и очень напуган. Он был достаточно взрослым, чтобы осознать всю серьезность своего положения – по мрачным лицам врачей и слезам матери сложно было не догадаться, что дела плохи, – так что расставание в наркозной комнате прошло весьма эмоционально; я стараюсь всячески избегать подобных ситуаций. Детские анестезиологи сталкиваются с этим каждый день, но для меня это дополнительное психологическое давление, в котором я совершенно не нуждаюсь. Поэтому я повел медиков из Германии переодеваться. Мне было стыдно перед ними за нашу тесную неопрятную раздевалку, где плотным рядом стояли серые шкафчики для одежды, с коричневых деревянных скамеек сходила краска, со стен в туалете сыпалась штукатурка и повсюду валялись использованная операционная обувь, хирургические маски и одежда. Что им надеть на ноги? Пошарив вокруг, мы подобрали несколько пар, а затем вместе отправились в комнату к перфузиологам, чтобы ознакомить с оборудованием.
Дезире уже была тут как тут, готовая внимать указаниям. Кацумата с ординаторами тоже стояли наготове. Всех переполняло лихорадочное возбуждение: мы опять собирались сделать нечто необычное, о чем, вернувшись домой, непременно расскажем родным. Попадет ли это завтра в новости? Нет. Может быть, в местные оксфордские новости? Нет. Уволят ли меня? Вполне возможно. Вот это уж точно попадет в новости. Но пока мы ни о чем таком не говорили. Сперва нужно было помочь мальчику.
Когда Стефана вкатили в операционную, на него нельзя было взглянуть без боли – до того он отощал. К тому времени я пришел к выводу, что нет у него никакого вирусного миокардита. А хроническую сердечную недостаточность наверняка вызвала патология сердечной мышцы, которую вряд ли удастся исправить. Однако план оставался прежним. Сначала сохранить пациенту жизнь, а потом уже анализировать.
Я провел пилой по грудине и раздвинул ее края ретрактором. Мы вскрыли околосердечную сумку и прикрепили ее края к коже, чтобы приблизить к нам сердце Стефана. Наружу обильно потекла бледно-желтая жидкость. Я прикинул, что примерно четверть веса его тела приходилась на долю скопившейся в организме жидкости с большим содержанием соли и белка, которая теперь исчезала в резервуаре вакуумного отсоса. Я задумался: это каким же надо быть дураком, чтобы по доброй воле выбрать ужасный мир человеческих страданий? Ведь столько существует профессий попроще!
Теперь я мог хорошенько рассмотреть несчастное сердце. Правое предсердие было надутым и синим: его разрывало от повышенного давления в венах, из-за которого увеличилась в размерах и печень. Правый желудочек тоже оказался растянут, и я внимательно осмотрел правую коронарную артерию, чтобы исключить ту же проблему, что была у Кирсти. С артерией все было в порядке – да и в любом случае Арчер обязательно заметил бы, будь с ней что-то неладно. На большом левом желудочке не нашлось и следов рубцовой ткани – лишь бледная волокнистая мышца, которая почему-то перестала выполнять свою работу. Воспаления и отека, как у Джули, также не наблюдалось. Я решил взять биопсию сердечной мышцы, чтобы с помощью микроскопа узнать, в чем именно проблема.
Двое немцев стояли у края стола и разглядывали сердце. Как члены элитной команды трансплантологов, они не раз видели подобные изможденные сердца у себя в Берлине. Они использовали общий термин «идиопатическая дилатационная кардиомиопатия» – необычная патология для десятилетнего ребенка.
Было очевидно: чтобы сохранить Стефану жизнь, понадобятся обе вспомогательные системы – право- и левосторонняя. Левый насос в одиночку смог бы поставлять организму больше крови, но она вся возвращалась бы по венам в правый желудочек, который быстро вышел бы из строя, будучи не в состоянии справиться с таким потоком. Так что без правосторонней поддержки было не обойтись. Через брюшную стенку будут выходить четыре трубки, ведущие к двум искусственным желудочкам на воздушном приводе, которые станут пассивно наполняться кровью, а затем с силой ее выталкивать, пропуская через себя приблизительно столько же крови и с тем же ритмом, что и здоровое сердце ребенка. Неплохо, верно?
Я чувствовал, что обессилевшее сердце не перенесет манипуляций с ним: мы спровоцируем изменение сердечного ритма и лишь ухудшим ситуацию, прежде чем можно будет подсоединить насосы. Чтобы этого не произошло, я решил сначала подключить Стефана к аппарату искусственного кровообращения. И тут я подумал, что самое время разрядить атмосферу шуткой.
– Я только что удалил у себя из телефона всех немцев. – Пауза. – Теперь он Ганс-фри!
До коллег из Берлина не дошло. До Кацуматы, впрочем, тоже. Мы продолжили работать в тишине – проделали четыре отверстия в брюшной стенке, чтобы просунуть наружу канюли, прикрепив трубки одни концом к сердцу, другим – к насосам. Главным же было выпустить из системы весь воздух, что мы и сделали. Я решил попробовать еще одну шутку.
