сопротивлении властям или нападений на военнослужащих, полицию и на всех вообще должностных лиц. Запрещались сходки, собрания и всякие сборища с целями, противными государственному порядку или общественному спокойствию. Страна была погружена в пучину молчания и бездействия общественных организаций, в то время как само правительство устранялось от руководства войной. Правда, оно действовало, и действовало в ущерб своей экономике и своим интересам.
31 июля, когда война еще не была объявлена, правительство закрыло Петроградскую фондовую биржу, а вслед за ней прекратили свою деятельность биржи Московская, Рижская, Одесская и Варшавская. Закрыло тайным постановлением, и оно не имело «прецедента в ее истории».[139] Опасаясь бури, правительство отключило барометр, который мог давать объективную информацию о размахе и силе падения ценных бумаг. А знать это было крайне важно, потому что страна вступала в войну с «огромным государственным долгом — свыше 9 млрд рублей, из которых половину составлял долг внешний»[140].
5 сентября Совет министров запретил продажу спирта, вина и водочных изделий до окончания военного времени, изъяв из бюджета страны существенную статью дохода. Объявление войны вызвало панику в царском дворе, и она перекинулась в торгово-промышленные круги России. Первые два- три месяца войны прошли под знаком этого тяжелого кризиса, последствия которого так и не были преодолены. В промышленности царила неопределенность и депрессия. Из-за немедленной мобилизации на войну 5-тимиллионной армии остро встал вопрос о недостатке рабочих рук. Ряд предприятий сокращал производство, другие вообще закрывались.
С началом войны прусское окружение царя почувствовало себя, как в осажденной крепости, и ему нужно было искать видимость примирения и согласия с теми слоями русского общества, которое окружало их в столице империи. В это же время Великобритания и Франция вели бескомпромиссную борьбу с немцами внутри своих стран как ответную меру на действия германских властей к английским и французским поданным, так и для укрепления в народе веры в победу. Всех немцев — взрослых мужчин и женщин, детей и подростков — английские власти согнали в концентрационные лагеря и держали их там всю войну под охраной. Всех должностных лиц, имеющих родственные корни в Германии, они отстранили от власти и установили за ними неусыпный контроль со стороны своих контрразведывательных органов. Среди отстраненных был и начальник Морского Генерального штаба Великобритании маркиз, адмирал Маунтбеттен только за то, что его жена являлась родственницей Гессен-Дармштадского герцогского дома, откуда родом была и русская императрица Александра Федоровна[141]. Война, как считают англичане, не время для проверки на надежность людей; лучше в этом деле перегнуть палку, чем оставить во власти хоть одного врага. Сам король Великобритании Георг V — представитель Саксен-Кобург-Готской династии, в июле 1917 года отречется от германских корней и причислит себя к древней Виндзорской династии[142]. Этот разрыв английских аристократических кругов с германскими имел жестокое продолжение. Весной 1918 года, когда всем воюющим странам Антанты стал ясен сговор лидеров социал-демократической партии России во главе с Лениным с правительством кайзера Вильгельма II, результатом которого стало свержение Временного правительства и заключение Брестского мира с Германией, вслед за которым большевики приступили к уничтожению русской и немецкой знати, проживавшей в России, в Англии, Франции и Соединенных Штатах Америки поднялась волна возмущения против коронованных особ Германии, которые для своего выживания в войне пошли на недопустимый союз с большевиками России. От имени этих влиятельных кругов президент США Вильсон заявил, что «мы не будем вести переговоры с теми, кто развязал войну», и это было началом конца многовековых династий Гогенцоллернов в Германии и Габсбургов в Австро-Венгрии[143].
Ничего подобного в России не наблюдалось. Началась война, но в Петербурге существовали и продолжали действовать десятки немецких школ и гимназий, где юноши и девушки обучались по учебникам из Берлина, а преподаватели были подданными Германии [144]. Эта терпимость Николая II к немцам в России всем казалась верхом безрассудства и безволия. Ведь в это же время в самой Германии многие десятки тысяч русских людей, оказавшихся там перед войной на лечении или на отдыхе, были арестованы и содержались в жутких условиях. В одном Берлине накануне войны их собралось около 80 тыс. человек. Берлинские власти заставили всех их отдать ценности и деньги на пользу Германии и ее военного фонда. Когда все было изъято, ото всех потребовали связаться с Россией и через испанское посольство востребовать от родственников для своего освобождения еще крупные сумы денег и золота[145]. Не менее трудные условия были и для тех пятидесяти тысяч сезонных русских рабочих, которые работали в Германии на предприятиях и у частных владельцев — их стали содержать, как рабов. Мать царя, вдовствующая императрица Мария Федоровна, находившаяся с визитом у своих родственников в Дании, в канун войны не сумела проехать через Германию на родину. В Берлине ее поезд был остановлен и забросан воинственными молодыми немцами камнями и тухлыми яйцами, после чего она была вынуждена вернуться в Копенгаген. Только бегством избежал Витте своего ареста, находясь перед войной на лечении в Германии. Николай II не мог не знать об этих насилиях, проявленных немцами к его соотечественниками и, наконец, к его матери, и министр иностранных дел Сазонов предлагал царю вырвать прусские корни из русской почвы, если Россия хочет одержать победу в войне. Царь понимающе посмотрел в глаза министра, и на лице его обозначилась грустная улыбка, за которой скрывалось не только безволие, но и глубокий душевный страх от одной только мысли пойти по пути, предлагаемым министром. Он был пленником своего двора, и вырваться из него у Николая II не было духовных и физических сил.
Николай II, в отличие от других руководителей стран Антанты, не по своей воле поддерживал немцев, и они чувствовали себя в столице империи под защитой его имени. Никто из них не боялся правительства, пока во главе его стоял премьер Горемыкин, навсегда связавший с ними свою судьбу. Тревогу царских чиновников вызывали инициативы Москвы и других городов России, требовавших высылки всех немцев в глубинные районы Сибири и крайнего
