Поезд тронулся, привычно застучали колеса. Татам-татам, скорей-скорей, прощай-прощай…
Бывший сержант Уолтер Квентин Перри приложил ладонь к виску, отдавая честь паладину Чаши Христовой. Подождал, пока исчезнет вдали последний вагон, подумал немного, расстегнул рубашку.
Старое серебро обожгло кожу. Медальон с надписью «ИХТИС» коснулся сердца.
4
— Еще! Еще, чтобы почувствовала, дрянь, как это — умирать!..
Анна Фогель попыталась отвернуть лицо. Тщетно! Удар сапога пришелся в рот. Хрустнули зубы, в горло плеснула кровь, не соленая, горькая. Затем что-то тяжелое, страшное врезалось в сердце.
— Туда не бить! — запоздало распорядился кто-то. — Нельзя, чтобы сразу сдохла. Аккуратнее работайте, с толком…
Спасительное забвение так и не пришло, но боль все же отступила. Удары превратились в легкие толчки, отзывавшиеся еле слышным звоном колокольчика где-то возле самого сердца. В живот, в плечо, снова в живот, по колену.
— Поднимите ее!
Знакомый голос донесся словно из иного мира. Снова проснулась боль, прокатилась волной, растекаясь по телу, живому вопреки всему.
Резкий, режущий ноздри запах. Мухоловка застонала, открыла глаза.
…Ночь, белый свет автомобильных фар, острые силуэты надгробий, люди — черные тени. Один, в легком летнем пальто и шляпе, совсем рядом — протяни руку.
— Анна! Как ты могла? Ты же всех предала — Эрца, меня, страну!..
Шарль… За стеклышками очков — отчаяние, словно не ее, специального агента Мухоловку, сейчас убивают, а его самого.
— Ты же самая лучшая, Анна! Я тебе завидовал, всем в пример ставил. Ты же Эрцу как дочь!
В горле булькала кровь, но девушка все же смогла разлепить губы.—
Н-не предавала. Нет!
Старший референт Карел Домучик дернул губы в злой усмешке.
— Конечно! Просто отпустила этого американца. Вот так взяла — и ручкой помахала. Вся наша операция, все планы, оружие, шахты с параболоидами — коту под хвост. Чем мы теперь ответим Гитлеру? Мы на шаг от переворота, немецкая агентура наглеет на глазах, Эрц уже ничего не может сделать. А теперь еще ты…
Мухоловка подалась вперед, выплюнула кровь изо рта, попыталась вздохнуть.
— Он… Вальтер… Ничего не знает. Убивать… Зачем? Не могу больше! Не могу!..
Шарль дернул плечами.
— Зато предавать можешь. Знаешь, Анна, я что-то чувствовал, недаром тебя сюда приводил, рассказывал о том, кто похоронен рядом с братом. Ты будешь умирать долго, но если бы я мог, то убил бы тебя десять раз подряд.
Отступил на шаг, дернул подбородком.
— Сломайте ей руку — правую. И — в гроб.
Земля рванулась навстречу, противно хрустнули кости, боль уже не плескалась — уносила водоворотом. Мухоловка в который уже раз прокляла свое сердце. Бьется и бьется, сволочь!
Глаза уже не видели, мир тонул в кроваво-черном тумане. Что-то ударило в спину, встряхнуло, потом откуда-то издалека, с самого края Вселенной, послышался голос Шарля:
— Леденцы, как ты и просила. Кладу под левую руку. Прощай, Анна!
Негромкий стук, толчки, туман налился чернотой, воздух загустел, залепил ноздри. Сверху доносились еле слышные удары. То ли забивали гвозди, то ли уже бросали на крышку тяжелую кладбищенскую землю.
— Живи… Вальтер, — дрогнули губы.
Мухоловка ждала, что придет страх, но на душе не было ничего, кроме последней, неподъемной усталости. И вопреки всему — боли, отчаянию и смерти, она заставила себя вспомнить: ночное шоссе, желтый огонь фар, слегка растерянный парень на соседнем сиденье. Рыцарю Квентину очень хотелось взяться за руль самому. Смешной мальчишка!
Ночь наполнилась светом и музыкой, закружила в знакомом ритме, понесла вдаль, прочь от кромешной муки.
…Скачет всадник к горам далеким, плащ взлетает ночною тенью. Синьорита глядит с балкона, черный веер в руках порхает. Ты скажи мне, о синьорита, что за слезы твой взор туманят…
Явь и навь сплелись клубком, подернулись коркой черного льда.
