— Прекрасная работа, — сказал Эдегор, развернув кубки. — Кость?
— Эм, да, — сказал Йормунганд.
— Тонкая огранка, изысканный рисунок, только взгляни, душа моя, тебе придется по вкусу.
Раннвейг приняла подарок из рук мужа, повертела перед глазами.
— Мастерство создателя такой красоты выше стоимость иного драгоценного камня. У такого и стекло заиграет как бриллиант.
— Не стоит расточать похвалы скромному дару, — Йормунганд и в самом деле стало не по себе. Он медлил, ожидая, что Эдегор позовет его для беседы, но князь махнул рукой, отпуская. Йормунганд закусил губу и повернулся было уйти, как его окликнула Раннвейг.
— Валонхейм рассказал нам о твоих славных делах. И мы скорбим вместе с тобой о смерти Гарриетта, он был твоим другом. Однако, я должна спросить тебя, знал ли ты о некторых делах Гарриетта?
Йормунганд непонимающе развел руками.
— Гарриетт и в самом деле называл меня другом и мы много тягот делили вместе, но к чему ты клонишь, госпожа? Я не виновен в его смерти и готов поклясться, что…
— Не нужно, — прервал его Эдегор.
— Что не так с Гарриеттом? — спросил Йормунганд. — Я думал, все погрузятся в тоску, он был веселым и добрым малым, многим помогал, но люди как будто избегают даже упомянуть его по имени.
— Никто не хочет марать себя предателем, — подал голос Стаккард. Он сидел у ног Раннвейг, как псы у ног Эдегора.
— Не тебе говорить о предательстве, — сказал Йормунганд.
Стаккард скривил тонкие губы.
— Ты о том, что убил я собственного названного брата по колдовскому наущению и был отринут сородичами?
— И не тебе говорить про колдовское наущение, — Йормунганд уже начал всерьез опасаться, что вскипит и тем опозорит себя перед князем и унизится в глазах княжеской четы, не говоря уж о гостях. Только не на пиру, только не здесь. Он же даже не пьян.
— Гарриетт, как известно, шпионил в пользу Ванадис, — сказал Стаккард.
— Врешь!
— Могу поручиться, что правда, — ухмылка Стаккарда стала еще шире. — И вот еще что. Я не видел его тела среди погибших в тот день.
— Тот день, что поубивали вы славных ребят Эдегора, — сказал Йормунганд. — Но после того дня даже меня не всякий узнает. Ты же ни разу не видел Гарриетта в лицо. Так что не говори нелепости с такой уверенностью.
Стаккард раскрыл рот, но Йормунганд резко поклонился, пробормотал:
— Прошу простить, — и размашистыми шагами ушел в другой конец зала.
Раннвейг и Эдегор проводили его взглядами.
— Подарок и впрямь хорош, — заметил князь, снова беря со стола кубок с птицами. — Интересно, что за кость?
— Какое-нибудь животное, — пожала плечами Раннвейг.
— Знакомая работа. Похоже. наш колдун захаживает к цвергу в башне.
— К тому ужасному коротышке? — Раннвейг передернуло.
Он хорош, и больше не по мечам, пусть они и ценятся как ничто другое. Его уродливая душа позволяет создавать прекрасные вещицы.
Раннвейг захотелось прислониться к плечу мужа, но столь фривольный жест выглядел бы неловко, если бы его сделал она, да еще на пиру, где все смотрят. Но на самом деле никто не смотрел. Раннвейг с возвышения созерцала скромный, по меркам Гладсшейна, пир, где бывала она лишь раз с Йордом, и зареклась подвергать себя новым унижениям встреч с его родней. Йорд. Он выжил, и втайне Раннвейг об этом сожалела. Йормунганд не справился, вернулся израненный и как будто не знал, куда себя деть. Она не знала, таким ли он был до изгнания, или ее прихоть изменила его. Она и сама изменилась. Сила Йормунганда возросла многократно, пусть он и несчастен, это она почувствовала, а вот ее воля засыхала как гербера без воды.
Стаккард поднял на нее взгляд темных карих глаз. Раннвейг толкнула его ногой, чтоб не смотрел.
— Умеешь петь? — спросил Эдегор.
— А? — удивленно откликнулся Стаккард. Раньше Эдегор его не замечал и не заговаривал с ним, после того, первого допроса. — Нет, пою я ужасно. У кота с прищеленным хвостом получится лучше.
— Молодежь. В мое время каждый уважающий себя колдун непременно умел петь и слагать стихи.
— В наше время колдуны предпочитают не называться колдунами, — сказал Стаккард.
— А, может, все же умеешь? Ну-ка, спой!
— Даже если вы прикажете мне, музыкальные таланты у меня не появятся, — терпеливо сказал Стаккард.
— Да что такое!? Еще и перечит мне!
— Успокойся, солнце мое, он не умеет петь, пусть поют те, кто умеет, — мягко сказала Раннвейг.
