Гигант был цербер Ада. Дубина, которую он держал в своих крепких руках, признавалась здесь за единственное средство к водворению тишины.
— Кости в мешок соберу! — крикнул геркулес, поднимая палицу над головою.
Наступила тишина. В минуту плясуны поладили между собою и прежний фальцет сладко заныл:
— Э-эх! — вынесли сто грудей, —
Женщина, подобрав платье, насколько только возможно, и какой-то грязный джентльмен отхватывали трепака. Все сбились в кучу около танцующих. Некоторые влезли на столы и стулья. Оглушительный рев одобрения потрясал мрачные своды Ада. Плясуны просто удивляли своим искусством: они отламывали такие коленцы, что привели даже в восторг гиганта.
— Ловко! Ловко! Дуй вас горой! — стрелял геркулес, плотоядно ворочая челюстями.
— Мишак, помнишь Гришку Грача? — спросил сомнительный паренек, стоявший впереди нас, у своего подобного же соседа.
— Ну!
— Какие же это плясуны? Разве Грач этак плясал?
— Да, показал бы он им… кузькину мать! За того, братец, купцы не однажды заклад держали. Первый по Москве был…
— Да теперь, чай, на каторге не до пляски?
— Что ты орешь-то, кобылья голова!
«Сени» кончились; плясуны сошли со сцены; ожесточенные рукоплескания и крики «браво!» долго еще разносились по подземелью. Публика неистовствовала до того, что не внимала даже крикам гиганта. Двое парней стали на четвереньки на столах и орали во всю пасть, как одурелые. Какой-то пьяный мужичонка снял с себя сапоги и бросил их в толпу, уверяя, что теперь он должен ходить босиком, потому что подлые ноги плясать не умеют.
Но вот гвалт мало-помалу стихает. Плясуны и певцы ведут речь о том, какую бы плясовую песню почудеснее сыграть.
— Я много городов на своем веку видывал, — рассказывает кто-то около меня.
— В Сибири-то долго жили?
— Два года.
— В ссылке али так, по собственному желанию?
— Нет, мой тятенька там прииски держал: руду золотую копали.
— Вот как-с, золото изымали?
— Да-а, — протягивает сын золотопромышленника. — Кабы не этакие дела, что тятенька капитал свой протратил, — разве мне бы сидеть тут с вами?
— Это точно.
— Я вон нынче на пять копеек обедал, — продолжает золотопромышленничий сын. — Да и то, слава тебе Господи, что хоть это-то есть; а иной раз походишь, походишь, да и заляжешь так, голодный, где-нибудь на бульваре под лавкой. Вот-с наша жизнь! А ведь тоже учили; по первоначалу-то ставили на такую ногу, якобы век миллионером жить.
— Истинно, истинно.
Громогласное «жги-говори» заглушило голоса разговаривающих. Начались прежние беснованья.
Я посидел еще четверть часа и, наконец отуманенный удушающим воздухом и оглушенный безобразными криками, решился покинуть это отвратительное жилище разврата. И направился к другому жерлу Ада, выводящему на Цветной бульвар. Из подземелья я попал в длинный, полутемный коридор, по обеим сторонам которого, в крохотных клетушках, гудели мужские и женские голоса. Это адские кузницы, как выражаются жулики.
Наконец выбрался на Цветной.
