вроде Буссэ? Но того Геннадий взял в железные рукавицы. Да, Воин Андреевич все понял».
– Так будет война, Воин Андреевич?
– Очень возможно! А как здесь в таком случае?
– В случае войны мы все уходим в Николаевский пост. У нас есть об этом распоряжение Геннадия Ивановича. Разве доктор не сказал вам?
– Нет.
– Геннадий Иванович говорит, что рано или поздно война будет. Но он говорит: Турция – предлог, а проливы – глупость. Он уверяет, что где-то на юге тут есть свой Босфор и свой Золотой Рог и что эти проливы будут наши, но не в Турции, где они нам не нужны, а здесь, на Востоке, где они необходимы нам и для России важней.
Римский-Корсаков поднялся, попрощался с дамами. Они перецеловали его, и он опять почувствовал крепкую руку Бачмановой. Дамы вышли проводить его. По случаю отъезда гостей вся команда отпущена с работы.
Опять погода сумрачная. Орлов и матросы собрались на берегу. Едва баркас отошел на два кабельтовых, как все разошлись, видимо по работам.
Ветер, окрестные сопки занесло мглой. Залив слегка зашумел, а на море, за островом, настоящий шторм.
Слева долго тянулись унылые пески.
Ветер становился все сильнее. Пошел дождь. Следовало бы высадиться на берег и ставить палатку. Но Воин Андреевич спешил. Он был как наэлектризован всем, что услыхал от Екатерины Ивановны. Прежде, даже при всем сознании долга, он не рискнул бы переваливать Амур на ночь глядя, когда крепчает ветер и хлещет сильный дождь. Но когда такая женщина переносит в тысячу раз худшее стоически и безропотно, стыдно задерживаться. Казалось, сама родина говорила с ним ее устами. И на шхуну хотелось добраться поскорее. Там сухо, тепло, почувствуешь себя дома, все можно обдумать, записать, впечатления привести в порядок и грога горячего выпить, согреться.
«В Хади? В Де-Кастри? С радостью! Пусть адмирал бранится, волосы рвет на себе, отстраняет меня от командования, но я исполню свой долг и все, что я смогу, отдам из своих запасов на новые посты. Задержусь под предлогом, что ищу Невельского. Хочу знать о результатах занятия Сахалина. Да, от такой умной и прекрасной женщины куда приятнее получить приказание, чем от адмирала!»
А про Невельского всегда какие-то слухи пускают! В чем только его не обвиняли!
Вдруг западали снежинки. Ударил сильный порыв ветра, рванувший паруса. Их пришлось рифить. Никогда не думал Воин Андреевич, что мелководный залив может так разыграться. Пошли порядочные волны.
Шли гораздо быстрее, чем сюда. Вот и прошли Лангр. Сразу все вдруг запенилось, загрохотало. Амур бушует, как море. Тяжелый баркас подняло на вершину волны. Смутно виден близкий берег. На нем ни зелени, ни красных скал. Черные, как железные, скалы. Сумрак, мгла.
А далеко-далеко за кипящими волнами под сопками другого берега мерцает огонек. Это шхуна.
Амур кидает баркас, валит его, плещет, окатывает гребцов и рулевого. Через час начались отмели, но и около них грохочет. За большой отмелью стало тише. Потом опять прошли через волны, видимо была глубина. Ночью, мокрые до нитки, подошли к шхуне. Тут за большой отмелью совсем тихо.
Чихачев встретил Воина Андреевича. Он узнал в Николаевском посту все новости.
Римский-Корсаков обрадовался своей шхуне, своей каюте, переоделся во все сухое. Он собрал офицеров, объявил им, что есть важнейшие соображения, по которым непременно должно искать встречи с Невельским. Шхуна пойдет в Де-Кастри и Хади.
«Да, нелегок путь открывателя, – думал он. – Быть моряком-офицером на южном море или плавать между европейскими портами, рисоваться перед женщинами и ухаживать за ними на берегу или особенно на пассажирских судах, где флирт неизбежен, – это ли не занятие для бездельников, именующих себя моряками? Ведь на берегу чуть не каждого моряка считают подобной тварью, охочей до удовольствий».
Хороший урок дала ему Екатерина Ивановна. «А я со всеми офицерами нашей эскадры до сих пор тоже считал себя чуть ли не героем. Нет, право, полезно на родине побывать после роскошных портов и европейских колоний, и познаешь ты, как еще много и много должен трудиться для того, чтобы сметь называться русским. А матросы довольнешеньки, что побывали в России, у своих, и надолго пошли теперь рассказы в жилой палубе».
На другой день под парами к вечеру вышли из лимана.
– Обратно по знакомому, как по-писаному, – шутил Воин Андреевич.
Холодало. Грозным и черным было море вокруг. Черные, как железные, скалы Татарского берега. Берега расходятся, все шире расступается бурное море, как бы давая полный простор шхуне.
На другой день утром Корсаков заметил, что сопки Сахалина ярко-сини, а вершины их белы. Снег в горах. Днем шел дождь со снегом, потом всю ночь валил снег. Утром засияло солнце, было тепло. На прибрежных сопках лес из голых лиственниц, как иглы дикобраза.
Вошли в Де-Кастри. Бухта в горах, на сопках все желто. На берегу маленький пост, два бревенчатых домика. Шестеро матросов под начальством фельдшера заканчивают постройку. Фельдшер временно заменяет начальника поста. Он сказал, что Невельской еще не приходил с Сахалина, должен еще зайти в Императорскую.
Начальник поста в Де-Кастри, мичман Разградский, которого Чихачев знал по весне и лету прошлого года, уехал по делам через перевал, на озеро Кизи, к своему товарищу Петрову, который строит пост на берегу Амура, у входа в протоку, ведущую к озеру.
