И он заметил, как засияли глаза Екатерины Ивановны.
В тот же день на судно послали свежей рыбы, зелени с огорода и мешки свежего хлеба.
Шарпер за обедом у Невельских разговорился. У него на судне свежие газеты. Новости, которые в них содержатся, придут сюда из Петербурга на будущий год.
Шарпер говорил, что мечтает завести свой пароход.
– И когда тут у вас на устье реки будет порт, я буду привозить товар.
Говорили об Америке, о жизни там, о семье Шарпера.
– У вас есть дети? – спросила Екатерина Ивановна.
– Да… Две девочки.
Шарпер признался, что у него есть сбережения и он мог бы купить пароход и привозить сюда из Америки все, чего не хватает русским.
На другой день Невельской, Екатерина Ивановна, Орловы и задержавшийся Воронин были на борту у китобоя. Екатерина Ивановна для дочерей Шарпера сделала кукол – двух русских баб в сарафанах.
– Очень тронут, очень обязан.
Шарпер прослезился.
«Слезы льет!» – удивился Воронин. Он только сегодня видел, как шкипер своей сухой костлявой рукой бил наотмашь матроса.
– Эти куклы будут напоминать мне о русских, которых я очень люблю!
Шарпер рассказывал, что кокосовые орехи он привез с Кокосовых островов.
– Есть несколько кокосовых архипелагов. Орехи зреют там круглый год… Я очень, очень тронут, – повторял американец, беря в руки кукол и жалко морща большое, желтое от загара лицо.
У него на столике фотография молодой женщины.
Шарпер отдал кипу газет. Он рассказывал, что в Штатах решились наконец отправить экспедицию в Японию. Ее будет возглавлять командор Перри, очень смелый военный моряк, герой войны с Мексикой. Но тут же Шарпер добавил, что сам терпеть не может военных моряков.
Он предложил Невельскому купить у него продуктов. Конечно, подразумевалось, что платить следует, как и обычно при торге с китобоями, серебром.
Возвратившись на берег, Невельской приказал всем офицерам и матросам сдать серебро в обмен на ассигнации. У Невельского долго толпился народ, на столе набралась куча монет, всего рублей около четырехсот…
В этот вечер Екатерина Ивановна легла рано. Ей запомнились рассказы Шарпера про Кокосовые острова.
«Для них открыты все океаны… Да, Кокосовые острова! А мужу не позволяют занять удобной гавани. Но кто из американцев согласился бы годами сидеть на Петровской косе, как мой муж? Впрочем, у них, видимо, свои подвижники…»
Сквозь приоткрытую дверь она с жалостью смотрела на ссутулившуюся спину своего молодого мужа, который вместе с Ворониным и Орловым считал на столе четвертаки и пятиалтынные.
– Да, ты права, – сказал Невельской, вставая из-за стола и входя в ее комнату и, видимо, отвечая каким-то своим мыслям. – Нельзя нам жить дальше так, надо плавать и на Кокосовые острова, видеть мир, его просторы. Как ни ужасно наше Петровское, но сюда уже донесся ветер с Кокосовых островов… Я не собираюсь захватывать ни Японию, ни Кокосовые острова, но завести общение с миром, не сидеть за семью замками…
Он понимал – нужно терпеливо и долго трудиться в самых гнетущих, тяжелых условиях на берегу, во льдах, в лесах, среди болот. Сегодня в самом деле донесся свежий ветер. Он заметил, как рассказы шкипера взволновали его любимую жену. Через нее эти впечатления передались ему. Он чувствовал в себе необычайную энергию и еще ясней понимал, как страшно время, в которое он живет, страшен жестокий палочный режим, тюрьма умов, застой.
Ветер широкой жизни, набежавший из далеких тропических краев, волновал людей на этом сыром и холодном берегу. Быть может, в свое время и отсюда побегут волны и подуют ветры, которые взволнуют обитателей тех земель?
Глава двадцать первая. Необыкновенная осень
Октябрь на дворе, а еще тепло.
Николай Николаевич Муравьев по привычке встает чуть свет и после прогулки и завтрака отправляется на весельном катере в город.
Во дворце к его приезду открыты окна. Все вычищено, выметено, вымыто, натерто. В кабинете свежий воздух, сад под окнами, Ангара перед другими, за ней берег, а в сосновом лесу красная крыша дачи. В приемной – лимонное дерево со спелыми плодами. Стража стоит. Адъютанты в новеньких мундирах. Лакеи почтительны. Все делается бесшумно. Сверкают пуговицы.
Еще рано. У подъезда нет экипажей. Начнется через час. Муравьев потребует чиновников, как погонщик поднимает бич, сразу все зашевелится, из сонных улиц покатят коляски. Муравьев не раз думал – дали бы ему власть и волю, он оживил бы всю Россию, как Иркутск.
Муравьев – легкий на ногу, крепкий, стройный, отдохнувший за лето. Он чуть рыжеват, у него тот оригинальный цвет волос, который называется «бланш».
