с чем не справляется Геннадий Иванович! Ведь экспедиция Невельского почти обречена. А Путятин обо всем будет судить не из интересов будущего, а из интересов ведомства.
– Ты сказал это Николаю Матвеевичу перед отъездом? – отвлекаясь от цветов, спросила Екатерина Николаевна хмурясь, и слегка скуластое лицо ее приняло сильное выражение, как бы побуждающее мужа к энергичным действиям.
– Конечно, не старался его разочаровать слишком, – уклончиво ответил он. – Пусть обрушится на адмирала со всей страстью и надеждой! Если Геннадий Иванович займет Сахалин, Путятин станет перед свершившимся фактом, хоть это и не его ведомство.
Чихачев уехал успокоенный и умиротворенный. Муравьев перед отъездом показал ему бумаги с приказаниями о снабжении экспедиции Невельского.
В пути он часто думал, что увидит Японию, проведет суда в устье реки, явится перед Геннадием Ивановичем и Екатериной Ивановной. Постарается объяснить все адмиралу.
Страшная нынче зима, в самые трескучие морозы приходится ехать, но у Чихачева одежда отличная, продовольствие с собой и вино, всего взято с избытком. Проводники отличные. Упряжки меняются часто, и все время едешь на свежих собаках. А впереди – океан, тропики. Он помнил, как океан ревет и мечет алмазные тучи.
Зимними вечерами, сидя у себя в кабинете после прогулки, не раз думал Муравьев о том, что положение экспедиции на устье Амура в самом деле тяжелое.
«Матросы бежали к китобоям. Чихачев уверяет, торгаши распространяют слухи, будто бы придут маньчжуры и всех вырежут, очень упрямо это держится среди наших команд, и что те, кто чем-либо недоволен, всегда твердят об этом. Ужасное положение у Геннадия Ивановича. С женой, с ребенком, людей горсть… Вокруг – гиляки».
Муравьев очень основательно выспросил Чихачева о каждом пункте письма Невельского, переписанного и разбитого на пункты трудолюбивым и дельным Мишей.
Чихачев был доведен до такого состояния, что под конец стал совершенно откровенен. Это далось нелегко. Он настоящий ученик Невельского, и тот может гордиться. Клялся, что все, о чем пишет Невельской, – истинная правда.
Муравьев решил сказать государю на аудиенции, что канцлер Нессельроде, пресекая действия Амурской экспедиции и ослабляя ее, сам внушает маньчжурам то, чего нет. Он провоцирует их. Конечно, все это надо изложить в соответствующей форме, но суть остаться должна!
Муравьев написал Невельскому, что едет в Петербург, что в пятьдесят третьем году сплава войск и снаряжения по Амуру быть не может и что надо быть готовым к этому, но что в пятьдесят четвертом году сплав будет обязательно.
Главной силой, которая лучше всех транспортов с провизией и людьми должна была подкрепить железную волю Невельского, будет известие о том, что к нему идет эскадра. Муравьев не писал, что она идет в Японию. «Я не имею официального известия о подробностях назначения этой эскадры», – написал губернатор, но сообщал, что решено определенно, что она войдет в Амур с юга, через пролив, что в составе ее паровая шхуна, которая присоединится к эскадре в Англии. А уж он сам должен понять, что эскадра будет в пятьдесят третьем году, и если маньчжуры нынче осенью не напали на их экспедицию, то теперь она спасена. Придет эскадра, будет и охрана, и средства для описи, и все, все, что желает Невельской.
«Я ожидаю самых благоприятных последствий от путешествия адмирала», – писал он.
В канун отъезда Муравьева в Петербург пришла почта из Аяна. Опять письмо от Невельского. Оно начиналось: «Невозможно выразить на бумаге, что с нами делают. Писать – значит раздражать ваше превосходительство, Бог с ними и Господь с нами!»
«Ужасное письмо! Но, слава богу, никакого на них нападения! Продуктов на зиму не хватит, парохода нет… Все это я предвидел и об этом представлю государю. Пока ничего нельзя переменить».
Наутро Муравьевы уезжали в Петербург. Николай Николаевич был очень мрачен.
– Я уж не вернусь больше сюда служить, – как бы по секрету сказал он еще три дня тому назад Бернгардту Струве – своему чиновнику.
Екатерина Николаевна, высокая, оживленная, со здоровым цветом лица, вышла из дворца на снег сияющая и счастливая, в легкой собольей шубке. За два месяца, что прошли с тех пор, как государь повелел мужу быть зимой в Петербурге, ее Николай не раз говорил: если в столице не согласятся на все, что он потребует, то, испытав все средства борьбы, он уедет из Иркутска. России служить честно нельзя! Тогда – в Париж! А если все благополучно будет – обещал исхлопотать отпуск с правом выезда за границу.
На возке огромная труба, и она дымит. Эта карета зимняя, на полозьях, длинная, спальная, в ней широкие скамьи, как диваны, – ложись и спи, как дома. Труба от печи так высока, что искры не падают на кожаный верх. Правда, он сделан мехом внутрь. Это целый домик для Екатерины Николаевны и Николая Николаевича. Даже есть маленький туалет, как в вагоне.
Струве тут же, суетится, помогает усесться. Муравьевы едут в трех экипажах. С ними адъютант, повар, слуги.
– С Богом! Счастливого возвращения, Николай Николаевич.
– Вряд ли! Вряд ли я вернусь… – обнимая Струве, повторил ему на ухо генерал.
Чиновники и офицеры толпились на снегу.
– Прощайте! – Сияющее лицо Екатерины Николаевны появилось за стеклом. Видна маленькая ручка в перчатке и милая улыбка, локоны. «Как она
