впору!
Генерал остроумен. По временам раздавались взрывы смеха.
Самым привлекательным для Гончарова было то, что генерал совершенно почти не говорил о том, что он мечтает совершить, а лишь о том, что сделано.
Сказал Муравьев и о том, что в Петербурге некоторые весьма влиятельные лица совершенно не понимают, что тут следует исполнить, и сибирскому делу они не сочувствуют и при всяком удобном случае вставляют палки в колеса. «Смело! – подумал Гончаров. – Причины гибели людей во время зимовки, оказывается, не так просты! Лишь покровительство государя дает надежду Муравьеву на успешное завершение начатого».
За его рассказами незаметно прошел ужин. Генерал был внимателен не только к адмиралу и к Гончарову. Когда все поднялись, он спросил Посьета, понравилась ли ему новая гавань, названная его именем.
Путятин отблагодарил Посьета за верную службу, назвав лучшую из вновь открытых гаваней его именем.
Константин Николаевич Посьет всегда охотно идет к Гончарову, когда тот пригласит в каюту желающих да выложит пук исписанных листков и начнет чтение про Илюшу, Илью Ильича, на излюбленную свою тему, с которой возится он все это время!
«Может же Гончаров, – думает Константин Николаевич, – совмещать служебные обязанности с писательским трудом?» Посьет полагал, что и он будет скромно трудиться в литературе, без претензий. Но получается все очень коротко. Посьет и тут смотрит на все ясно, просто, без излишних раздумий.
Он понимает, что писательского таланта у него нет, и с интересом, внимательно ловит ход мысли Ивана Александровича, когда тот читает наброски. Иногда не совсем ему нравится, что пишет Гончаров, хотя положения ах как остры, картины ярки и знает Иван Александрович таких типов. Это уж его сфера!
…После ужина Гончаров, укладываясь у себя в каюте, думал о том, что в жизни у нас много бесплодной трескотни и многие способные люди превращаются в кисель, не умея взяться за дело.
Обязанности секретаря – штука немаловажная для него, неспособного к этому человека, увлекающегося своими замыслами. Он не придавал особенного значения положению на службе и двигаться на дипломатическом поприще не собирался, не по нем однообразие, ограниченность в мыслях, оскорбительная временами. Но именно поэтому обязанности свои старался он исполнять с совершенной аккуратностью.
Кругосветное путешествие прекрасно само по себе и позволяет экономить, потом можно уехать за границу, на воды, лечиться и заканчивать скорей роман, который в набросках, на клочках, объехал с ним вокруг света. Кроме того, обществу нужны очерки о путешествии. Муравьев своими рассказами дал сильный толчок размышлениям Ивана Александровича о собственной жизни и об обществе в России.
В то время как Иван Александрович так рассуждал, в салоне при каюте адмирала, за картами, которые раскладывал штурманский офицер, сидели Муравьев и Путятин, похожие в этот час на коршуна и сову.
– Мы посетили великолепный порт Гамильтон на корейском берегу, – говорил адмирал. Речь шла о том, где есть незамерзающие порты.
Путятин сказал:
– Английские колонии достигли расцвета лишь потому, что англичане всегда занимали населенные территории, таким образом имели под своим управлением рабочие руки в изобилии.
«В самом деле он англоман, – подумал Муравьев. – Однако Гамильтон Гамильтоном, а устье мне надо защитить и обезопасить… И заселить. А тут еще Камчатка».
– А что же все-таки северней корейской границы?
– Безлюдье…
– А залив Посьет?
– Видимо, замерзает ненадолго.
Муравьев попросил о зимовке в Петербург не докладывать в подробностях и добавил, что ужасная катастрофа – плод нераспорядительности аянских служащих Компании, а также начальника Амурской экспедиции, но все это результат все тех же «палок в колеса». Велика вина петербургской бюрократии!
Путятин сказал, что немудрено, если в таких ужасных условиях отличные офицеры сходят с ума. «Кажется, ответный упрек…»
Глава восемнадцатая. Царь-гавань
На другой день Муравьев и Путятин отправились на весельном катере осмотреть залив. Бухта за бухтой, одна другой обширней и удобней, открывались взору. Совершенная тишина, вход в залив удобен. Берега всюду приглубы. Любое судно швартуйся, как у мола. Залив разделяется примерно на пять бухт, языками ушедших в глубь материковых лесов.
– Я думаю, что весь английский флот поместился бы здесь без остатка! – сказал Путятин.
– Не только английский! Флоты всех европейских держав могли бы войти сюда одновременно, и хватило бы места для стоянки, – ответил Муравьев.
«И эта драгоценность лежала до сих пор пренебреженная и никому не нужная! Право, это одна из лучших гаваней мира», – думал Муравьев.
Полный впечатлений, с необычайно возбужденным воображением, он взошел после поездки на борт фрегата. Предстояли торжества. На судне все
