строить храм на их костях. Нельзя было свою барскую беззаботность стряхнуть! Сколько времени потеряли напрасно. Это ли не обломовщина?
Фрегат гнил… Нехватки даже на «Палладе», кроме круп и сухарей нет ничего, хотя в парадных мундирах, при салютах вид прекрасный у команды. Да и во мне самом есть, кажется, тоже обломовщина, как я ее ни вытравляю».
Вот и шхуна пошла, и так захотелось идти на ней, ступить на твердый берег, уехать в Россию, в привычный круг людей, да заодно посмотреть свободную Сибирь. Пора в кипучий котел, где пробуждается жизнь, где войной, верно, все приведено в движение. Чувствуются перемены! Неизбежно явятся в обществе новые силы, которые должны уничтожить обломовщину прежде всего. Надо им дать карты в руки, глаза раскрыть. Не государственная протекция нужна русскому капиталисту…
«Обломов – крайность, да общество наше заслужило подобный упрек. Стыдно путешествовать, встречаться с людьми, когда у нас народ – раб и все это подчеркивают нам.
А о Сибири, может быть, стоит помянуть в очерках путешествия. Не беда, что «Паллада» не доходит до Иркутска, да все одно путешествие. Право, стоит, как послушаешь здешних людей!»
Адмирала при виде отходившей шхуны тоже потянуло в Россию. Он махнул платком губернатору, стоявшему на юте, вельбот еще немного постоял с поднятыми веслами, потом адмирал дал знак, лейтенант у руля скомандовал опустить весла на воду, и вельбот пошел широким разворотом.
Семья далеко, жена жила все это время в Париже, слава богу, ей там не скучно было, теперь она переехала в Петербург, да нет писем, ждал нынче с устья Амура, – видно, она европейской почтой послала опять на Шанхай. Каково-то ей, бедняжке, после Парижа!
И адмиралу бывает тяжело. Но когда у тебя четыреста человек под командой да офицеры, фрегат, надо обо всем позаботиться, то и времени нет рассуждать. А теперь полная эмбаркация предстоит! Впрочем, у моряка дом всегда с собой. Грустно, конечно. Да вот шхуну отобрали паровую. Очень бесцеремонно поступил почтеннейший гость и чувствует себя как ни в чем не бывало! Отвык Путятин от подобных поступков. Это только в России! А без шхуны как без рук. Муравьев шхуну даже и не собирается отдавать. Говорит, что она нужна ему крайне. Гусь этот Муравьев, везде успел!
Дружба, кажется, наметилась у Гончарова с губернатором, и это тоже расстраивало Путятина.
Казак Парфентьев стоял на баке с изумленным детским выражением на лице. Ему немного жаль было покидать место, где он похоронил столько товарищей, но выжил сам. Потрудился так, как нигде в другом месте. И радостно, что впервые в жизни идешь на пароходе, да еще домой. Тут сразу подняли якорь – и поше-ел!
– Вот, ваше благородие, какая штука! – сказал он стоявшему рядом Николаю Бошняку.
– Мы еще вернемся сюда! – мрачно ответил тот.
Машина заработала, крутился винт, и легко, просто, свободно шло судно прочь из бухты без всякого ветра. Поплыли сопки, брошенные теперь огороды, недостроенные казармы и домики и неоконченные батареи. Солнце клонилось к сопкам.
– Теперь все бросят как есть, – сказал Беломестнов, показывая на берег.
Подошел Муравьев. Он гулял от юта до бака.
– А ты думаешь, можно тут жить? – спросил он у Парфентьева.
– Почему же нельжя? Харчи будут, так что не жить.
– Еще лучше, чем в Охотске! – вмешался Беломестнов. – Тут, сказывают, недалеко охота хорошая.
– Ну да! Но теперь вы домой?
– Шлава богу, ваше вышокопревошходительштво. Премного благодарны.
– Вот так-то, брат Парфентьев!
Как Путятин, войдя в Хади, увлекся этой гаванью и поддался восторженным речам Бошняка и восхищению своих офицеров, так и Муравьев, побывав тут, сильно озаботился. Казаки судили очень едко, если вдуматься в смысл их слов. Странно, конечно, что все, кто перенес эту страшную зимовку, отзываются о здешних местах с похвалой. Конечно, они правы, можно жить и тут. Но разве в этом дело! Эта бухта произвела на него впечатление. Но в то же время у него было такое чувство, что он меньше всего желает смотреть на нее из рук Невельского, который всюду тычет свои планы. Все совершится, но не по-Невельскому! Теперь Муравьев сам тут был, сам все видел, и обо всем у него складывалось свое собственное, совершенно правильное мнение.
Николай Николаевич привык, что и в Иркутске и в Петербурге считают его главным деятелем Сибири. Перед государем и наместником, перед великим князем и правительством он ходатай по делам Амура и зачинатель всех действий в этом краю. «Без меня и Невельского давно бы съели. Лишь я его спасаю!»
Бошняк говорил, что отсюда есть путь через перевал на Амур, со временем, может быть, будет тракт или чугунка, что, имея такой порт, флот пойдет на открытие новых портов на юге, и только тогда будем мы владеть Востоком. Муравьеву казалось, что он как попугай повторяет Невельского. Генерал решил отпустить Бошняка в Россию, пусть едет к себе в Кострому и отдыхает у родных. Там живо все забудется!..
«Я очень рад, что Парфентьев и Беломестнов с нами идут, – думал Бошняк. – Кир о семье скучал, все, бывало, рассказывал, какие у него дети, как работать стараются. Как я боялся, что они с Парфентьевым не выживут!»
