– Дак, Николаевна, че ж мне делать-то, ежели ни одной не глянусь? – попробовал отшутиться.
– Ты не крути хвостом-то, Федя. Я тебя смолоду помню – ладный был парнишка. Все с Аришкой Распоповой, за руку держась, по деревне ходили. Мы так и думали: вот пара будет – на загляденье. А приехала в деревню, вижу – неладное. После Арины баб давай перебирать… Может, в тебе какой нужный внутренний механизм сломался – война-то многие души покалечила?
– Какой еще механизм? – делал удивленные глаза Кривулин.
– В мозгах твоих – такой ты рас-сякой, путальник царя небесного, – выругалась старуха. – Ты не придуривайся передо мной, не таких на своем веку видывала придурков. Я вот со своим Лешкой на фронте сошлась – легла под него невенчанная, потому как фронт он свои законы устанавливаит. Потом на Севере вместе робили, сюды приехали, в места для меня родные – он-то, Лешка мой то ись, с Украины был. И счас бы жили-поживали как люди, если бы не помер. А вот тебе чего не живетси, оглашенному?
И продолжала наступать, выговаривая слова обидные – за всех, видно, оставленных им женщин выговаривала.
– А пушшай не лезут! – махнул наконец рукой и пошел восвояси.
Старуха давно взяла себе за моду ввязываться в чужие дела, а особенно в семейные, налетая ни с того ни с сего на мужиков прямо на улице. Предположим, запил какой, а она – тут как тут. Воспитывает. Или поучил бабу другой – руки распустил. Поршня и тут налетала – махала костистыми, сложенными в кулак, лапами перед носом мужика. Мужик отступал, бурчя что-то себе под нос, поворачивался и уходил. Теперь вот дошла очередь до Кривулина.
С годами старуха прыти не теряла, баранку «копейки» крутила лихо, выжимая из железины предельную скорость. Резко тормозила, разворачивалась, почитай, на одном месте, как какой-нибудь гонщик. А годов-то ей было уже немало – под восемьдесят.
Он и сам был уже немолоденький – семьдесят с хвостиком. Бывшая супруга Арина часто напоминала ему про его возраст, мол, пора б уже и остепениться, а он – все в молодые лезет. Федор отмалчивался, прощал ей выпады в его адрес при чужих людях, а иной раз предлагал свои услуги – то сено скосить, то дровишек подвезти, то водички из реки. Арина принимала его дармовые услуги молча, ничем не выказывая своего удовлетворения покорностью бывшего мужа. Бывало, посылала к нему наезжавшую из райцентра дочку Марусю или старшего сына Анатолия просить, чтобы подсобил в какой работенке – сама-то уже не справлялась. И Федор подсоблял.
Но отношения их оттого не менялись: по-прежнему при случае костерила его принародно и в том была ненасытна, что примечали между собой деревенские. Он же будто ничего не видел и не слышал.
– Ну и вьет же из Феди веревки Арина Понкратьевна, ох уж и вьет, – судачили. – Хоть бы когда ощерился – все молчком, все молчком…
– Да уж, молчун, нечего сказать, – возражали другие.
Но все вместе сходились на том, что взяла чем-то Федю Арина, задела чем-то за живое: сама не схотела с ним жить, и у других ничего не получается. Вот и постарел уже Федор Кривулин, а все – бобыль. Так бобылем и помрет, сердешный…
Была своя правда в том, что Арина – единственная женщина, с которой он прожил более десяти лет, народив совместно троих ребятишек, правда, один помер во младенчестве. При ней поставили его заведующим деревенским клубом, и клуб деревни Манутсы вывел он в число передовых по всему району. На входе и выходе в просмотровый зал красным огнем горели надписи: «Вход» и «Выход». У клуба установлен был щит с яркой, возвещающей о новом фильме рекламой, который изготовил самолично. Работали кружки самодеятельности, на зависть другим селам и деревням на танцах наигрывал духовой оркестр.
Примечали и деревенские, что в те годы Федор как бы даже остепенился, не своей волей встав на путь исправления. Не своей, потому что Арина за мужем глядела в оба. Да и Федя побаивался. Разборчивая Арина ведь не за каждого могла пойти. Работала она в школе учительницей, была на хорошем счету в райобразовании и колхозе. На видном месте сидела в комиссиях во всякие выборы власти, смело выступала на собраниях и митингах.
Не исказила истины и Поршня: в пору юную Федя и Ариша действительно тянулись друг к дружке и их часто видели вместе. Потом была война и учеба Арины в педучилище, а Федя, еще отроком пошел робить в колхоз в помощники к местному старику-конюху по кличке Шо-Шо. Кличку старик получил от привычки по всякому поводу и без повода переспрашивать собеседника:
– Шо?.. – сложит трубочкой приставленную к уху ладонь.
И снова:
– Шо?..
От него-то Федор и получил те обширные знания о лошадином деле, с которыми не расставался всю жизнь. И в армии поначалу определили его на службу в кавалерию. Потом почему-то перевели в морской флот на торпедный катер, на котором воевал с японцами и откуда демобилизовался. Кривулин особо гордился своей причастностью к морфлоту, подчеркнуто носил тельняшку, краешек которой всегда можно было увидеть в треугольнике расстегнутой у подбородка рубашки и распахнутой наподобие матросской форменной одежды.
– Твой «мареман» еще не появлялся? – спрашивала иной раз у Арины с поддевкой в голосе ее покойная мать Катерина Васильевна.
Но как бы ни спрашивала, а дочери льстило то, что в своем военном прошлом Федор служил на корабле. И на их общей семейной фотографии, что висела над супружеской кроватью, Кривулин был в форме матроса, в которой вернулся с войны. Форма та долгое время сохранялась в сундуке, но с годами
