марше они три часа. Пот скользнул вниз, струей — по широкой шее. На вороте, белой россыпью — горькая соль. Ирина закрутила косынку вокруг головы. А новенькая синяя парадка на ней за дорогу вытерлась, белые отвороты порыжели от грязи и дорожной пыли. И куртка надорвана по рукаву… Местным хорошо, к их кожанкам грязь не пристает. И бахрома гоняет комаров. Надо будет достать такую Иришке.
Слева — роща. И россыпь камней, под кустами бьется струйкой, звенит ручеек.
«Помыться бы».
Миа развернула руль. Без команды, будто почувствовала Эрвинову мысль. Беха мягко качнулась на рессорах и замерла. Защекотала ноги трава — мягкая, нежная. А вода в ручье ледяная…
Это Эрвин понял уже потом, с маху опрокинув на себя ведро. Ледяная… Такая, что на мгновенье захватило дух. Зато пот смыло, теплый ветер пахнул в лицо, продул легкие влагой и свежестью — приятной, после липкой жары. Рубашка намокла, стянулась, облепив комком торс и руки. Солнце плеснуло в глаза. Из-за спины — мелодичный смех и голоса — звонкий, веселый говор на туземном наречии. Смеялась Эви, показывая пальцем на Эрвина, потом ближайший лес. Миа ответила ей, разведя руками. Тоже весело, но… как то не так. Скосилась на Эрвина, вздохнула украдкой. Ирина спрыгнула из бехи к ним. Все трое заговорили. Весело, на певучем туземном языке. Что-то объясняли Ирине, то и дело смеясь и показывая пальцами на рощу. Эрвин потянулся к уху. И вспомнил, что переводчик он в машине забыл. А девичьи голоса звенели музыкой — певучим, непонятным туземным напевом. У всех, включая Ирину, троих.
«Вот молодец, только когда только успела? — оторопело думал Эрвин, глядя как лихо Ирина с Мией трещат на чужом языке, — красиво это у нее получается».
Ирина что-то спрашивала, Миа отвечала — тихо, с чуть грустной улыбкой. Будто солнце плеснуло неярким светом в уголках глаз. Неярким, тихим — будто сквозь легкие облака. На краю леса, высокий куст. По веткам — россыпь синих и алых лент, трепещущих на легком ветру. Эрвин пригляделся — дерево стесано на уровне глаз, по белому срезу охрою и черным углем — четкий, хорошо различимый рисунок. Икона из вчерашней часовни. Святая Ольга или местная ночная богиня, с непривычки и не поймешь. Нарисованные цветы текут с ладони вниз, оборачиваясь живыми, нежными лепестками на ветках. Миа показала на них, зашептала что-то Ирине на ухо. Что — не понять. Опять засмеялась Эви, сверху с грузовика — весело, чуть хриплым от ветра голосом. Эрвин невольно сморгнул, чувствуя, что в малиновом звоне чужого языка мимо него прошло что-то важное. На руку Мие упал алый цвет. Та улыбнулась — чуть грустно, протянула руку, воткнула его — Ирине в косу. Эрвин шагнул назад. За переводчиком, в БТР. Долетел Иринин голос — тоже звенящий плохо узнаваемый. Говорила на чужом языке. Протяжно, тоже чуть грустно.
«Черт, дурью маются девки», — думал он, глядя под ноги, на решетку внизу, в поисках невесть куда закатившейся бусины переводчика.
— Госпожа, — ухо Ирины уже улавливало нюансы чужой речи автоматически, подставляя мозгу правильное, точное по смыслу значение. Да, формально и госпожа, но не начальство — смысл ближе к старшей сестре. Или более опытной и мудрой подруге. Слово, вроде и то. Но россыпь коротких горловых щелчков на конце не оставляли другого толкования. Уважение есть, низкопоклонства нету. И слава богу, что нет, осточертело оно Ирине — там, наверху, в серых продизенфицированных вусмерть коридорах «Венуса». Ирина поежилась — машинально, воспоминание о корабле принесло почти физическую боль. Миа улыбнулась ей. И сказала, тихо, со спокойной, чуть грустной улыбкой:
— Госпожа, если хотите, я отгоню БТР. Лиианна еще не очнулась, ДаКоста от нее не отойдет. А Яго послушает Эви…
— И что? — осторожно спросила Ирина, осторожно хлопнув глазами. Понимание изменило ей, слова Мии звучали полной бессмыслицей.
— Зачем? — повторила она. Миа, чуть улыбнувшись, показала ладонью на кромку леса невдалеке — на зеленый, раскидистый куст, щедро усыпанный алыми цветами. Россыпь синих лент на листьях его. И — сверху — изображение. Знакомый по часовне «светлый» лик, половинка ночной богини. Казалось, она улыбалась ей. Сверху вниз, снисходительно прощая звездной непонимание.
— Цвет «тари» созрел, — сказала Миа, думая, что это что-нибудь объясняет, — посмотрите, цветы уже чернеют немного.
Ирина машинально кивнула. Цвет и в самом деле черней, пять алых лепестков по краям словно подернулись кокетливой рамкой. Но…
— Налилось, — проговорила Миа, протягивая руку. Осторожно, стараясь не коснуться цветка, — видите, люди повесили над кустами ленты — в предупреждение?
— Почему? Это опасно? — спросила Ирина осторожно, глядя как извиваются на лианах алые, влажные лепестки. Цветок задрожал, повернулся, раскрыв на них пасть — соцветие. Чуть дернулся, потянулся лепестками к Ирине. Будто осознанно, игнорируя протянутую Миину руку. Капли желтого сока по краям — переливаются, сверкают на солнце.
Миа вздохнула еще раз. Чуть печально.
— Это не опасно, госпожа. То есть… — она споткнулась, на мгновение запутавшись в словах, — опасно, но не в том смысле.
«А в каком?» — невольно подумала Ирина. За дорогу уже все словили жгучий «поцелуй» цветка. Хотя бы по разу. Укус, жжение, потом легкая эйфория и легкость в теле — наркотик, но слабенький. Не опасный. Зачем маркировать куст? Алый цвет потянулся к руке. Солнечный зайчик — по иконе вверху, казалось, светлая ей улыбнулась. Миа отвела, мягко остановила её руку.
— Подождите, госпожа, я отгоню бэху.
