(здесь и далее — стихи И. Валериной).
Кольнуло сердце. Тихо, на слове «река». Отец Вениамин невольно потёр грудь под рясой, помянул тихой улыбкой балбеса-Станислава, подсунувшего ему такое на перевод. Старый туземный гимн, песня ночной богини — еще из старых, языческих времён планеты. Времён, когда драконы были большими, люди — маленькими, а ночные лики ещё не примеряли христианские песни и имена.
«Ладно, орденский сборник и не такое печатал» — улыбнулся тихо отец, вымарывая на листе криво переведённые обороты. Протер слезящиеся по- стариковски глаза. Прикрыл на мгновенье ладонью. Перед глазами потекла, закачалась — как слово из гимна — река. Только не местная, широкая, желтая и ленивая. Черная, быстрая, звенящая на перекатах. Будто лезвие в ножнах — в оправе блестящего, колкого льда. Баллюстрада, высокий, поросший черными елями склон под ногой. Морозный ветер в лицо, бой часов с ратуши, кресты доминиканского монастыря — и, напротив, на западном низком берегу — высокие трубы заводов. Разбередил ностальгию туземный гимн. Прошелестел желтыми листьями календарь на стене. Одна дата обведена жирной каймой. Опуск…
Календарь был старый, десятилетней давности. Подчеркнутая дата прошла и давно. Отец Вениамин протер глаза еще раз. Хуан запорол план тогда, церковное начальство из далёкого Сан-Торреса метало по радио громы и молнии, стучало по столу сапогом и грозило переименовать поселок из Фиделиты в «сорок лет без урожая». Хуан ругался в ответ, грозил записаться на денёк обратно в язычники — и дать всем жару. Всех разнести и вернуться назад, в истинную веру. Так и не поехал отец Вениамин тогда. И на следующий год — не поехал тоже. Хуану тогда стукнуло в голову перестроить собор… Ладно, ностальгия — пустое, а спать пора… Завтра — как пить дать — поднимут с утра пораньше тихим стуком в окно. Тари зацвел — вот и завалятся с утра, обязательно. Кто-нить из местных юнцов с такой же юной лоботряской — тихо, под руку. Уберут в пол глаза, неумело пряча счастливую улыбку. И скажут, что они случайно, совсем. И рожи у обоих будут в тонкой, еще пузырящейся от зеленого сока вязи. И счастливые… Такие, что придется церковь открывать, делать нечего…
С улицы донесся тихий, неурочный для времени звук — треск забора, стук и тяжелое бряканье. Железо о железо, глухо, сквозь вязкую летнюю тишину. И хриплый голос — ругательство.
— Кто там? — шепнул про себя отец Вениамин, вставая из-за стола. Опять кольнуло, забилось о ребра старое сердце.
— Звездные что ли? вчерашние гости? — подумал он, имея ввиду Эрвина с Ириной, — да нет, их бэха как раз в сторону созревшего куста увезла. А «тари» до утра никого не выпустит.
Он не успел закончить мысль. Дверь в комнату дернулась, слетела с петель — хлипкая деревянная дверь. Человек на пороге — высокий, затянутый в полевое хаки с перечеркнутой молнией на рукавах. Шляпа на голове. А лицо красивое — как у греческой статуи. Аполлон…
