Глава 32 Огонь и колеса
Бой в поселке для Эрвина распался на ряд ярких, бессвязных картин. Серое, давящее небо небо, клубы дыма, неровная груда камней — все, что осталось от собора святой Фотинии. Так и не достроил его председатель Хуан. Западный ветер гудел в разрушенных трубах эоловой арфы — уже не ангельски, низко, тягучим жалобным воем. Искореженный, смятый в лепешку джип — рядом, кверху колесами. Срубленный, разнесенный лазерными лучам забор, еще вчера такой аккуратный. В грязи, на земле — белые цветы. Кто-то прошелся по ним сапогами. Топот множества ног — быстро, почти бегом. Птичий свист в вышине, Иринин шепот:
— Эрвин, это не наши…
Пулеметный рев. Перед глазами — двумя столбами — стена огня и черного дыма. Черного дыма, рыжего, злого огня. Трассера хлестнули змеиным хвостом по земле, бэха, утробно взревев, буквально прыгнула вперед, разминая колесами остатки пехотной колонны. Восемью черными, шипастыми колесами, каждое — почти в человеческий рост.
Кнутом хлестнула по ушам тишина — звонкая и оглушительная, после недавнего рева. Миа в водительском кресле качнулась вдруг, затянула — горлом, на одном выдохе, дико.
— Грозны враги мои, грозны, крики громки, а поступь их по земле — страшна, как шаги сотрясателя-зверя. Были, я больше не слышу ее… Спасибо, мужья мои…
Наклонилась и поцеловала руль, еще красный от крови, хлестнувший через разбитый триплекс, Эрвин изумленно сморгнул… Справа неровный пень — рухнувший ясень, сбитый, ощетинившийся белой влажной щепой. Ирина подхватила песнь, вывела — на два голоса, хором с Мией — последнее слово.
«Спасибо»…
Эрвин поежился: почему-то стало не по себе. По небу плыл черный дым. В воздухе, сквозь тугую, вязкую тишину пробрался гул. Низкий, тоскливый гул, стон плакальщика на похоронах — западный ветер выл в эоловых трубах разрушенной церкви.
Ладонь у Ирины — бледна, на лице — тоже бледность и следы копоти. Черные разводы почти укрыли ажурную вязь. Только дрожали чуть изтончившиеся враз губы:
— Так правильно, Эрвин, не спорь… И еще… Помнишь — я спрашивала тебя — кто они, откуда? Забудь. Это неважно. Совсем. Я хочу, чтобы их — не было.
Это было сказано просто, спокойным, будничным — таким диким здесь — тоном. Молоко поставь в холодильник, мусор вынеси, врагов- закопай. Подальше, в лесу. Может, новый ясень вырастет, взамен сломанного.
Эрвин только кивнул. Сделаем, мол. Мотор взвыл опять, беха пошла вперед — качнувшись, словно тоже кивнув Мие ножом волнореза.
Потом были деревенские улицы, повороты, разрушенные стены и дикари бросавшиеся на бэху из-за углов. Бездумно, истово, вопя на бегу «кванто кхорне». Пули звякали о броню, уходили в небо яркими звездами рикошетов. Ревел пулемет, ревела дизелем бэха, Миа за рулем тянула тягучую песнь. Эрвин потерял шляпу, орлан разнес клювом лицо дикарю, почти запрыгнувшему с ножом в зубах на открытый борт.
Разворот, хруст дерева — они въехали задом в старый, разрушенный двор. Рухнувшая крыша, обгорелые, измочаленные пулями балки опорных столбов. Дом местного кузнеца. Эрвин свернул сюда, чтобы оглядеться перед финальным рывком. До амбара и Яго осталось всего — ничего. Каких-то двести метров по прямой, не хотелось нарваться по глупому перед самым финишем.
Бэха проскрежетала днищем, зацепила и отбросила в сторону кровельный лист. Ирина сзади — ойкнула вдруг. Чудным, булькающим в горле звуком. Машина затихла, Эрвин — рывком — перегнулся, посмотрел вниз, под колеса. И тоже с трудом удержал на месте желудок. Светлые косы, ободком вокруг лба — белые, трепещущие цветы. Будто бы даже пахнут еще — тонким, щекочущим нос ароматом. Лицо уцелело, Эрвин узнал ее — тогда, на площади, девчонка с венком на голове. Что-то спросила тогда, засмеялась, вогнав Ирину в краску. Эрвин не понял — что. И уже не поймет. Голова и лицо уцелело, а то, что ниже — нет. Насильников было много, и на воображение они не жаловались.
— Эрвин, это как? — лицо у Ирины — бело, все от шеи до корней волос. Губы дрожат.
— Никак… — рявкнул Эрвин. Спрыгнул с машины, кинул обратно кровельный лист. Прикрыл тело, аккуратно, бережно. Еще не похороны, просто — подальше от глаз… Рядом, в углу — небрежно отброшенная старая совковая лопата, вся, от лезвия до черенка — тоже в крови. Должно быть, именно ей и убивали.
Почему-то вспомнился давешний теплый вечер, целая еще Фиделита, прогретые солнцем камни и тихий голос отца Вениамина:
«Ветхий завет потому и ветхий, юноша, что люди с тех времен чему-то, да научились».
Бинокль лег в ладонь, провернулись, настраиваясь на резкость, окуляры.
— Только кто-то, похоже, остался на второй год, — хищно прошептал Эрвин под нос, оглядывая сквозь цейсовское стекло боевые порядки осаждавших амбар и Яго налетчиков.
Не так уж и много, человек тридцать. В две цепи, одна залегла в укрытиях лицом к амбару, к серым высоким стенам — сторожат Яго. Стены — всера блестящие, новые, теперь изрыты прямыми попаданиями и выщерблены, но держатся. Другая цепь поспешно разворачивается поперек улицы… Еще группа
