представителей». Далее следует прямое уподобление их Дон Кихоту и опасение, что они собьют с толку слишком много «неразвитой молодежи»: «Отуманенные поверхностным чтением Прудона и Фурье, при полном незнании русской действительности и современных потребностей общества, они пустились на своем Росинанте в бестолковую защиту женщин и всех притесненных и гонимых…»[232]
Обстоятельной критике перевод был подвергнут много лет спустя в статье Л.Ю. Шепелевича «Русская литература о “Дон Кихоте”»[233]. Автором было выявлено большое число разного рода неточностей и ошибок в понимании испанского текста. Однако не в них главный интерес, а в тех отступлениях от подлинника, которые были осознанными и принципиальными. В «Дон Кихоте», с точки зрения Карелина, немало грубых промахов, и он как переводчик считал своим долгом «несколько сгладить их»[234]. Прежде всего, «за ненадобностью» был опущен пролог, в котором Сервантес излагает свои взгляды на искусство. По той же причине, как не представляющие интереса для современного читателя, не переводятся и пояснения содержания к каждой главе. Знаменательно, что в переводе Масальского, не доведенном до конца, пролог тем не менее сохранен, ибо в эпоху становления метода критического реализма в России у него могли найтись внимательные читатели. Существенной трансформации в соответствии со взглядами Карелина на донкихотство как философско-психологический феномен и общественное явление был подвергнут образ Дон Кихота. Можно сказать, что Карелин в своем переводе сознательно воспользовался тем преимуществом, которое имеется у любого читателя романа Сервантеса, обращающегося к нему второй раз, перед автором, а именно начальное представление о Дон Кихоте второй части, преимуществом, которое приводит читателя, коль скоро он переводчик, к известному искажению авторского замысла. У Карелина это прежде всего сказалось в том, что в переводе сделано все возможное, чтобы Дон Кихот был как можно менее смешон.
Как в переводе Масальского, так и в переводе Карелина опущены все места, которые показались их авторам непристойными. Иногда в результате этих купюр, вызванных одновременной ориентацией на взрослого и детского читателя, а также (в случае Карелина) стремлением «очистить» образ Дон Кихота, страдает не только комическая сторона романа, но и его смысл. Вот, например, как звучит весьма своеобразно аргументированная просьба Санчо освободить на время его хозяина из клетки в современном переводе Н. Любимова: «…попросил священника позволить его господину выйти на минуточку из клетки: если eгo-де не выпустят, то в тюрьме будет не столь опрятно, как того требует присутствие такого рыцаря, каков его господин»[235]. Масальский не дошел в своем переводе до этого эпизода, Карелиным уловка Санчо опущена: «Санчо попросил священника позволить рыцарю выйти из клетки» (Карелин, I, 496). Масальскому в аналогичных ситуациях удается достигнуть комического эффекта за счет полного неправдоподобия повествования. Эпизод из XVI главы первой части, в котором Мариторнес, служанка на постоялом дворе, обещала погонщику прийти к нему ночью, «дабы утолить его страсть и исполнить все, что только он от нее ни потребует» (Любимов, I, 170), претерпел в русских переводах следующие изменения: «Погонщик и Астурийка сговорились провести эту ночь в разговорах. Она обещалась явиться к нему на беседу…»[236].
«Теперь необходимо сказать, что Мариторна обещала придти в эту ночь на свидание к погонщику…» (Карелин, I, 113).
Комическая тональность романа, значительно ослабленная Масальским, однако интуитивно ощущаемая им как значимый аспект романа, почти совершенно утрачена в переводе Карелина. Будучи противником гоголевского направления[237], Масальский невольно перенял отдельные стороны эстетической программы как Гоголя, так и писателей натуральной школы. Это дало ему возможность передать некоторые элементы писательской манеры Сервантеса, не замеченные или сознательно опущенные Карелиным, исходившим из задач, стоявших перед русской литературой 1860-х годов. Это отразилось, в частности, в переводе многих «непристойных» сцен, представляющих блестящие образцы сервантесовского стиля, способности писателя достигать комического эффекта сложной комбинацией стилистических средств, в том числе широким использованием эвфемизмов. Ср.: «Тут он с необыкновенной быстротой снял штаны и, оставшись в одной сорочке, нимало не медля дважды перекувырнулся в воздухе – вниз головой и вверх пятами, выставив при этом на показ такие вещи, что Санчо, дабы не улицезреть их вторично <…> дернул поводья» (Любимов, I, 282).
«Сняв поспешно штаны, он остался в одной рубашке и без дальняго сделал два прыжка, хлопая себя ладонью по подошве, потом два кувырка, опустив вниз голову и подняв ноги вверх. Санчо, не желая смотреть два раза на эту позитуру, повернул Росинанта и поехал…» (Масальский, I, 323–324).
«В ту же минуту, поспешно раздевшись и оставшись в одной рубахе, он умудрился сам себе дать подзатыльника, сделал два прыжка в воздухе и два раза перекувырнулся, стоя вверх ногами. Штуки эти вполне удовлетворили Санчо, который повернул коня» (Карелин, I, 229).
Таким образом, не только «Дон Кихот» в переводе Масальского оказался включенным в литературный процесс в России конца 1830-х – 1840-х годов, но и гоголевская школа оказала воздействие на перевод.
Ни в переводе Масальского, ни в переводе Карелина не была удовлетворительно решена сложнейшая задача адекватной передачи испанских поговорок и пословиц. В романе Сервантеса эта языковая стихия в конце концов перерастает в средство, помогающее раскрыть образ человека из народа, у которого «есть душа и сердце, есть желания и страсти, есть любовь и ненависть, словом, есть жизнь»[238]. Для примера можно привести несколько пословиц из XVIII главы 1-й части:
«nos han de traer a tantas desventuras, que no sepamos cual es nuestro pie derecho»;
«dejandonos a andar de ceca en meca y de zoca en colodra»;
«y a los escuderos, que se los papen duelos».
