слушатели так и не могут уловить ее содержание. Подобным впечатлением делился позже и Л. Н. Толстой, который пытался читать «Повести Белкина» детям в школе, однако, к собственному удивлению, убедился, что те находят их скучными и трудными для пересказа. Далее С. Г. Бочаров сообщает: «В 1919 году «Повести Белкина» стали одним из объектов, на котором вырабатывалась и демонстрировалась опоязовская поэтика, – в статье Б. Эйхенбаума «Болдинские побасенки Пушкина». Б. Эйхенбаум принял как формулу Белинского, так и заключительную «мораль» «Домика в Коломне», для того, чтобы снять вопрос о «смысле» и его истолковании: «Ничего «выжать» из этих повестей ему не удалось – философия не поместилась», – комментировал он Белинского. «Повести Белкина» как «побасенки», таким образом понимались не как произведение с незначительным содержанием (такими они были для Белинского), а как такие произведения, где очевидно дело не в содержании»{77}.
То есть, если перевести на язык принятого нами постулата, Б. Эйхенбаум совершенно справедливо исходит из невозможности создания Пушкиным данного цикла произведений без какого-то скрытого смысла, придающего всем им в совокупности подлинную художественность. Иными словами, этот исследователь подходил к «Повестям» как к мениппее, однако отсутствие методики анализа не позволило ему доказать это.
О наличии скрытого смысла свидетельствует и следующее обстоятельство. Под «заключительной моралью» «Домика в Коломне» имеется в виду сороковая, последняя строфа: «… Больше ничего Не выжмешь из рассказа моего». Эта поэма была написана там же, в Болдине, одновременно с «Повестями Белкина» (окончена 9 октября 1830 года). Однако представляется, что в отношении этой «заключительной морали» Б. Эйхенбаум был несколько неточен. «Ничего нельзя выжать» – за исключением, пожалуй, того, что образ пародируемого Катенина выглядывает в этом «рассказе» буквально из каждой строфы – не говоря уже о первых восьми, что отмечено выше. Вот, например, на глаза попались два первых стиха 38-й строфы: «Параша закраснелась или нет,
Разве из этой мелкой «морали» так уж ничего «не выжмешь»? Ведь вся ценность ее заключена в пародируемой Пушкиным мелочной назидательности, так характерной для творческой манеры Катенина… Напомню, что «Домик в Коломне» был завершен после «Барышни-крестьянки» и всего за три дня до того, как Пушкин, закончив первую часть «Выстрела», приписал: «Окончание потеряно» (12 октября), и за пять дней до завершения «Выстрела» в том виде, в каком он и стал фактом литературной жизни. Пушкин создавал цикл «Повестей Белкина», вжившись в пародируемый им образ Катенина, и это не могло не повлиять на их содержание.
Подтверждением этому служит «заключительная мораль» «Домика в Коломне»: «Больше ничего Не выжмешь из рассказа моего». В. Г. Редько выразил свое удивление тем обстоятельством, что эта «коломенская мораль» до сих пор не вызвала ни у других исследователей, ни у автора этих строк никаких ассоциаций с таким пассажем в «Евгении Онегине» (1-XLIII):
Онегин […]
Действительно, такое броское лексическое и смысловое совпадение не только увязывает этические контексты «Онегина» и «Домика», но и подсказывает исследователям тот ключ, с которым следует подходить к анализу содержания «Повестей Белкина». Во всяком случае, самая первая возникающая ассоциация фактически подсказывает формулировку гипотезы: в «Повестях Белкина» тот же рассказчик, что и в «Евгении Онегине». И то обстоятельство, что фигура Белкина по своему масштабу «не тянет» на Онегина, уже должно было бы навести исследователя на мысль, что в «побасенках» с рассказчиком не все так просто… А ведь рассказчик – основное композиционное средство…
…Итак, Б. Эйхенбаум пришел к выводу, что смысл «Повестей Белкина», если таковой вообще имеется, заключается в чем-то, выходящем за рамки содержания повестей как таковых. Если исходить из принятого в самом начале исследования постулата, что в творчестве Пушкина вообще не может быть чего-то второстепенного и низкохудожественного, то на примерах «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова» можно было видеть, что элементы «ущербной художественности» специально создавались Пушкиным в качестве эффективного художественного средства – в пародийных целях. О наличии в данном случае пародии свидетельствует интересный момент, который, тем не менее, не получил должной оценки: 9 декабря 1830 года Пушкин направил П. А. Плетневу письмо с такими словами: «… (Весьма секретное – для тебя единого). Написал я прозою пять повестей, от которых Баратынский ржет и бьется – и которые напечатаем также Anonyme».
Тот факт, что Плетнев оказывается посвященным в эту мистификацию, не самое главное. Главный вопрос в том, что именно является в этих пяти внешне «безобидных» повестях тем эстетическим объектом, по поводу которого Баратынский «ржал и бился». Ведь ясно же, что содержание повестей как таковых не могло вызвать отмеченной реакции друга Пушкина. Следовательно, самый первый читатель «Повестей Белкина» и соучастник недавней мистификации с «Балом» усмотрел в них какие-то понятные ему острые сатирические моменты.
Выяснение истинного содержания «Повестей Белкина» ведется современными исследователями по нескольким направлениям. Первое: анализ текста повестей по отдельности; второе: подход к «Повестям» как к циклу, объединенному каким-то скрытым художественным замыслом; третье, и, как
