целых народов не могут иначе исправиться, как посредством отнятия причин, произведших превратность оных». И, отметая клеветы в адрес иудеев, он призывал: «Прежде чем обвинять кого, внемли гласу его». А вот для своих единоверцев надобны были другие слова, аргументы, акценты.
Композиционно книга состоит из трёх глав: помимо «Вопля дщери иудейской», в неё вошли также «Собеседование между Синат-Гадатом (Нетерпимость), Эметом (Истина) и Шалумом (Миролюбие)» и «Чувствование верноподданного на случай учреждения по Высочайшему Его Величества Государя Императора Александра I повелению Комитета о устроении евреев на пользу государственную и их собственную». Исследователь Израиль Цинберг отмечает значительные расхождения между русским и ивритским текстами. Хотя, по-видимому, вторая глава книги была первоначально написана на иврите (причём под очевидным стилевым влиянием еврейских просветителей-«меасефистов»), другие части в еврейском издании даны в самом фрагментарном виде. Оно и понятно, ведь «Кол Шават бат Иегуда» адресована иудеям и говорит об идеалах самих иудеев – об их просвещении, патриотизме, гражданских добродетелях. Между тем, взывать к религиозной толерантности, к расширению гражданских прав, доказывать, что евреи – «человеки», полезные и верные Отечеству, логичнее было именно перед лицом россиян.
«Вопль дщери иудейской» был воплем не только дочери, но и всех российских иудеев, униженных и экономически, и нравственно. И унижение нравственное для автора тягостнее реальных последствий общественного остракизма. Невахович обнажает душевные раны евреев. «Быть презренным – сего не довольно! – пишет он. – О, мучение, превосходящее всякую горесть на свете! О, мучение, меры которого ни один смертный изъяснить не может! Если бы громы, ветры, бури и шумное треволнение океана, смешиваясь с воплем человека презренного, составили единый глас: то разве бы тогда такой ужасный вопль мог выразить великость страдания оного!»
Обладая боевым темпераментом, автор в порыве бурного возмущения гневно обличает извечную заскорузлую ненависть к евреям: «Веки – народы обвиняют Иудеев… то обвиняют их в чародействе, то в неверии, то в суеверии… Веки ещё не успели открыть тщеты умыслов против них, как уже наступали новые. Подобно звеньям неразрывной цепи соединены оные к утеснению только сего народа, подобно жребием своим несчастному сыну, страждущему среди семейства, ненавидящего его. Братья его толкуют все его поступки в худую сторону, и если когда открывается пред ними его невиновность, то они, как бы стыдясь прежних своих ошибок, стараются навлечь на страдальца новые обвинения, дабы продолжать его мучения и заглушать укоризны совести».
Писатель апеллирует к чувствам добрым христиан, живущих бок о бок с евреями: «О, христиане, славящиеся кротостью и милосердием, обратите к нам нежные сердца ваши!.. Ах, христиане!.. Вы ищете в человеке Иудея, нет, ищите лучше в Иудее человека, и вы без сомнения его найдёте. Примечайте только… Клянусь, что Иудей, сохраняющий чистым образом свою религию, не может быть злым человеком, ниже худым гражданином!!!» Свои мысли и чувства он от имени дщери иудейской адресует непосредственно к россиянам: «Возлюбленные Россияне! – К вам преимущественно обращаюсь; пред вами осмеливаюсь отверсти уста мои; пред вами, снисходительные и непоставляющие себе за стыд быть собеседниками с несчастною дщерию Израиля, невзирая на то, что я другого племени, закона и униженного жребия… Пред вами изливаю я сердце моё. Так, – находясь в бездне ничтожества, я видела благодетельного сына вечности, протекший 18-й век, век человеколюбия, век терпимости, век кротости…, век беспримерный в Истории, век, который возвёл Россию на вышнюю степень благополучия, – Россию, которою я принята как дщерь».
И Невахович настоятельно подчеркивал, что был сыном своего Отечества, считал себя русским Моисеева закона. «Любовь к Государю и Отечеству, восхищение о нынешних просвещённых временах, удовольствие и некоторый род любочестия и гордыни, что могу наименовать Россиян соотчичами, и соболезнование, снедающее мою душу в рассуждении моих соплеменников – вот изображение духа, который водит здесь слабым пером моим», – пишет он в предисловии «От сочинителя». Историк Юлий Гессен говорит в этой связи о своего рода двойственности нашего героя; о том, что, выразив соболезнование своим единоверцам, он тут же изливает любовь и привязанность к сынам «народа знаменитого, народа великого», часто столь нетерпимого к евреям. Однако никакого противоречия здесь нет. Действительно, его любовь к русским по своей силе не уступала, если не превышала, его привязанности к родному племени. Касательно же распространённых антисемитских настроений, цель Неваховича как раз и состояла в том, чтобы умножить число сторонников евреев – мысль утопическая, но какое творчество обходится без утопии?!
Английский историк Джон Клиер говорит о непосредственном влиянии на это произведение идей Гаскалы, французской просветительской мысли XVIII века, теорий Джона Локка и т. д. Он указывает и на свойственный повествованию «сентиментальный стиль». А американский исследователь Дэвид Э. Фишман усматривает здесь воздействие сочинений зачинателя русского сентиментализма Николая Карамзина. В самом деле, Невахович апеллирует здесь не столько к разуму, сколько к чувству, сердцу (он часто употребляет это слово!) «соотчичей», т. е. соотечественников[1]. Близко было писателю-иудею и сочувственное изображение его единоверцев, представленное Карамзиным в «Письмах русского путешественника» (утверждение профессора Максима Д. Шраера о «нео-классицизме» стиля произведений Неваховича представляется нам не вполне точным).
В дальнейшем Невахович, при всём своём остром интересе к еврейству, в литературном творчестве к этой теме непосредственно не обращался. Зато всё громче звучит у него патриотическая нота. В 1804 году он публикует философский трактат «Человек в природе. Переписка двух просвещённых друзей»,
