что происходило вокруг, и, между прочим, слушал разговоры и о литературе. Особенно же часто поминали герценовский «Колокол», но что это такое, он тогда не понимал.
Только в 1858 году, когда Никитин получил назначение в Законодательное отделение Военного министерства, на его пути встретился «бескорыстный покровитель и наставник», сыгравший в жизни будущего писателя едва ли не определяющую роль. То был статский советник Иван Устрялов (1818-1861), брат известного историка. Видя скромность, старание и любознательность молодого писаря, он поручил ему составить опись министерской библиотеки, а затем и заведование ею. Сюда стекались все военные, морские и гражданские законы, а также только что вышедшие повременные издания и газеты «Русский инвалид», «Северная пчела», «Санкт-Петербургские ведомости» и т. д. По заданию Устрялова Виктор вырезал нужные статьи, переписывал отчёты, всё более и более приобщаясь к современной словесности. Мало того, начальник давал ему книги из своей домашней библиотеки – Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Кольцова, Достоевского – и не только определял круг чтения Никитина, но и «призывал [его] к себе в квартиру, а там расспрашивал, что он понял из прочитанного, советовал заниматься самообразованием и поощрял чем мог». Три года, проведённые под началом взыскательного Устрялова, стали для Никитина временем его культурного роста.
А затем новая удача. «Ты отличен за своё благонравие, смышлёность и старание, чем и должен дорожить», – обратился к Виктору директор Канцелярии Военного министерства Константин Кауфман (1818-1882), подписывая приказ о его назначении своим личным секретарём. При этом нисколько не препятствовал чтению, и наш герой взял за правило просматривать в приёмной свежие газеты. Так и продолжалось изо дня в день, пока на глаза Никитина не попалась статейка «Московская летопись» из «Санкт-Петербургских ведомостей» (1861, № 266), возмутившая его до глубины души. Автор, скрывшийся под маской анонима (1), шельмовал лакеев, извозчиков и особенно писарей. Говорил о грубости их поведения, сравнивал их с беспородными дворняжками и советовал читателям вышвыривать «этих выскочек и нахалов» вон.
Товарищи по службе, разделяя его возмущение, присоветовали написать возражение на сей пасквиль. «Я разинул рот от изумления, – признавался Виктор, – я не имел ни малейшего понятия, как это делалось». В сильном душевном волнении он готовил отповедь злоумышленнику, страстно выступил в защиту «несправедливо униженных писарей, произведённых из них чиновников и представителей других сословий, опозоренных московским летописцем». Когда рукопись была готова, она была просмотрена и отредактирована грамотеями Канцелярии. Более всего к ней руку приложил начальник эмеритального отделения Дмитрий Александрович Саранчев (1833-?). Выпускник юридического факультета Московского университета, он сам занимался литературой и печатался в «Отечественных записках». И это благодаря Саранчеву опус Никитина был опубликован в «Прибавлении к “Русскому инвалиду”», 1862, № 6 под псевдонимом «Один из военных писарей».[3] Впоследствии Никитин напишет, что «вступил на литературное поприще случайно, без всякой подготовки».
Впрочем, о литературном дебюте Виктора скоро прознали все сослуживцы, и его, «как автора, водили напоказ к некоторым членам военного совета, а писаря из всех учреждений министерства недели две сряду приходили [его] благодарить от несправедливых нападок… [Он] был упоён “славою соблазнительною”».
Саранчев настоятельно советовал продолжать писать, и исключительно о том, что пережито и выстрадано. Это он предложил Никитину сочинить рассказ о кантонисте, о его злоключениях и мытарствах, но со счастливым концом: герой возвращается домой к отцу и матери после спасительного манифеста Александра-Освободителя, родные встретили юношу с распростёртыми объятиями, и все зажили в согласии и довольстве. Саранчев кое-что подправил, назвал рассказ «Стерпится – слюбится» и отослал в редакцию какого-то журнала.
И вот новоявленного сочинителя вызвал на ковёр сам военный цензор, генерал-майор Людвиг Штюрмер (1809-1886). Никитин передаёт в лицах их диалог. Штюрмер ткнул пальцем в тетрадку и грозно вопросил:
– Ты смастерил эту мерзость?
– Точно так-с, – сдавленным голосом ответил Виктор, – я, простите, ваше превосходительство, написал, кажется, правду-с.
– За твою дерзкую правду тебя следует по меньшей мере отодрать! – всё более распалялся Штюрмер. – Ты, солдат, осуждаешь закон, существовавший о кантонистах. Да как ты это смел, кто тебя на это надоумил, отвеч-чай?
Генерал стал стращать розгами и арестантскими ротами, а затем швырнул ему в лицо тетрадку, топнул ногою и вскричал:
– Пошёл вон, рак-калия эдакая!
Никитин опрометью выскочил вон, на улицу. Его объял такой невообразимый страх, что он тут же бросился за защитой к своему патрону, генералу Кауфману. Тот обещал поговорить со Штюрмером и, действительно, на следующий день вызвал его к себе. Никитин не слышал из приёмной, о чём говорили за закрытыми дверями их превосходительства, только после сего военный цензор подозвал его к себе и, погрозив кулаком, вполголоса произнёс:
– Смей только сочинять, так я тебя, мерз-завца! – и добавил: – Что бы ты ни написал, я всё зачеркну.
Но Никитин не смалодушничал: его желание стать писателем только усилилось. И рядом был взыскательный ментор – Дмитрий Саранчев. Он поощрял творческие начинания Виктора, учил не столько пересказывать мысль, сколько изображать живые картины, заставлял его работать над словом, правил и
