В Лиме холодно, сыро и депрессивно. Пошел в „Меркадо“. Вокруг больше ни одного мальчика. Просто облом: отправиться в бар, который мне вроде бы как нравился, и не найти там никого, кого я знаю или хотел бы знать, а сам бар переместили безо всякой видимой причины с одной стороны забегаловки к другой; другие официанты; ничего из того, что я хотел бы услышать по автоматическому проигрывателю (в правильном ли я баре?) — все ушли, и я один в безнадежно неизвестном месте. Каждый вечер люди становились все уродливее и глупее, завсегдатаи — все отвратительнее, официанты — грубее, а музыка все более раздражающей, как ускоренный фильм в кошмарном водовороте механической дезинтеграции и бессмысленных изменений.
Я все-таки увидел одного мальчика в „Меркадо“, которого знал до того, как покинул Лиму. Он выглядел старше на многие годы (я отсутствовал шесть недель). Когда я впервые увидел его, он не пил, говоря со стеснительной улыбкой: „Я же все еще мальчик“.
На этот раз он был пьян. Шрам под левым глазом. Я коснулся его и спросил: „Нож?“
Он сказал: „Да“, — и улыбнулся. Его глаза были подернуты пеленой и воспалены.
Внезапно я захотел покинуть Лиму немедленно. Это ощущение спешки сопровождало меня, как моя жопа, по всей Южной Америке. Я должен оказаться где-то в определенное время (в Гуаякиле я вытащил Перуанского консула прямо из его дома после рабочего дня, чтобы я смог получить визу и уехать на день раньше).
Куда я отправлюсь в такой спешке? Встреча в Таларе, Тинго Мария, Пукалльпе, Гватемале, Мехико-Сити? Я не знаю. Неожиданно оказалось, что я должен уехать без промедления.
10 июля 1953 года
Лима
Дорогой Аллен,
Прошлой ночью я принял остатки из раствора Яхе, который привез из Пукалльпы. Никакого смысла отправлять лозу в США. Она не продержится больше нескольких дней. Этим утром по-прежнему под кайфом. Вот, что мне пришло в голову. Яхе — космическое путешествие во времени. Комната, казалось, сотрясалась и вибрировала при движении. Кровь и сущность многих рас негров, полинезийцев, горных монголов, кочевников пустыни, полиглотов Ближнего Востока, индейцев — новых рас, еще не зачатых и не рожденных, еще не воплощенные сочетания проносятся сквозь мое тело. Миграции, удивительные путешествия через пустыни, джунгли и горы, стазис и смерть в закрытых горных долинах, где растения вырастают прямо из Скалы и огромные ракообразные вылупляются внутри и проламывают панцирь тела, в каноэ с выносными уключинами через Тихий Океан к острову Пасхи. Составной Город, где весь человеческий потенциал разбросан на огромном безмолвном рынке.
Минареты, пальмы, горы, джунгли. Ленивая река, вздрагивающая от всплесков развратных рыб, безбрежные, заросшие сорняками парки, где мальчики лежат в траве или играют в таинственные игры. В Городе ни одной закрытой двери. Каждый может зайти в твою комнату. Шеф полиции — китаец, который ковыряет в зубах и выслушивает доносы какого-то ненормального. Время от времени китаец вынимает зубочистку изо рта и разглядывает ее кончик. Хипстеры с гладкими, словно медными лицами, бездельничают в дверях, вертят иссохшими головами, увешанными золотыми цепями; их лица пусты и выражают невидимое спокойствие насекомого.
Позади них за открытыми дверями, столами и кабинками, стойками, комнатами, кухнями и душевыми — совокупляющиеся пары на рядах латунных кроватей, на перекрестьях тысяч гамаков, джанки, перетягивающие жгутом руки, курильщики опиума, гашиша; люди едят, говорят, купаются и вновь погружаются во мглу дыма и пара.
Игорные столы, где на кону — умопомрачительные ставки. Периодически какой-нибудь игрок вскакивает с отчаянным нечеловеческим криком; проиграл свою юность старику или стал Латахом своего противника. Но есть ставки более высокие, чем юность или латах. Игры, в которых только двое игроков во всем мире знают, каковы ставки.
Все дома в Городе примыкают друг к другу. Дома из дерна — и высокогорные монголы моргают в прокуренных, пахнущих дымом закопченных дверях; дома из бамбука и тикового дерева; дома из сырца. камня и красного кирпича; жилища тихоокеанского юга и маори; дома на деревьях и речных лодках; деревянные дома в сто футов длиной, где находят кров целые племена; дома из старых ящиков и рифленого железа, где старики в полусгнивших лохмотьях сидят и говорят с самими собой и разогревают жестянки с сухим спиртом; громадные ржавые железные каркасы, воздымающиеся на двести футов в небо из болот и мусора, с хилыми перегородками, построенными на многоярусных платформах и гамаками, раскачивающимися над пустотой.
Экспедиции с неведомыми целями отправляются в неизвестные места. Чужестранцы прибывают на плотах из старых упаковочных корзин, связанных гнилой веревкой. Пошатываясь, они выходят из джунглей; с глазами, опухшими от укусов насекомых; они спускаются по горным тропам на потрескавшихся, кровоточащих ногах; бредут через пыльные, пронизываемые ветром окраины Города, где люди срут рядами вдоль саманных стен и грифы дерутся за рыбьи головы; они опускаются в парки на залатанных парашютах. Их сопровождает пьяный легавый, чтобы зарегистрировать в огромном общественном сортире. Данные заносятся на газетные передовицы и используются в качестве туалетной бумаги.
Кухонные запахи всех стран висят над городом; дымок опиума, воскурения гашиша, смолистый красный дым кухонного запаха джунглей, и соли, и
