Вилли предложение не принял. Если работать на них, тогда надо бросать занятия рисованием, что было для него невозможно. В то время он делал несколько серьезных работ, и ему хотелось закончить их до возвращения в Институт Пратта после каникул.
Руководству АК-47 не понравился отказ Вилли. На ближайшем собрании его публично заклеймили позором. Его картины слишком эгоцентричны, они говорят о разлагающем влиянии привычки к наслаждениям. А где политическое содержание его произведений? Стыдно посвящать себя рисованию абстрактных фигур, каких-то нелепых разноцветных ромбов, когда страна тонет в коррупции и ей так необходимы художники, способные ее разоблачить.
Вилли сидел на полу, и ему было стыдно. Он ждал, что Мануэль заставит замолчать этих говорунов, но тот не произнес ни слова. Он сидел, сурово глядя в одну точку, будто тоже осуждал младшего брата. Вилли рассердился и ушел с собрания, хлопнув дверью. Он вернулся в дом на берегу лагуны на яхте «Бостон Валер» в одиночестве. Он в последний раз присутствовал на собрании АК-47 и в последний раз пытался наладить отношения с Мануэлем.
38. Забастовка в компании «Импортные деликатесы»
У Кинтина опять пропал сон. Часто он всю ночь напролет бродил по дому в темноте. А если я вставала, шла за ним и пыталась убедить лечь в постель, он злился. Иногда я следила за ним тайком, прячась за мебелью, и слышала, как он молится святым, изображенным на картинах. Однажды ночью я увидела, как он встал на колени перед распятым «Святым Андреем» и услышала его слова: «Все мы окажемся на кресте, но я никогда не думал, что со мной это произойдет так скоро. Чтобы мой сын мог носить с достоинством наше имя, я убивал себя на работе, и все оказалось напрасно».
Он только что узнал, что Мануэль оставил работу – перестал появляться в магазинах. Петра сказала нам, что он больше не живет и в доме Альвильды. Частный детектив Кинтина доложил, что члены АК-47 велели ему готовить для них еду и даже убирать хижину, где они скрывались. Получалось, что Мануэль превратился в добровольного заложника. Но что больше всего угнетало Кинтина – это то, что в «Испанском казино», в спортивном клубе Аламареса, во всех приличных домах Сан-Хуана только и разговоров было о том, что наш сын перешел к независимым.
Меня это не слишком беспокоило. Мануэлю был двадцать один год, и он имел право жить так, как ему хочется. Но его молчание было для меня как нож в сердце. Ни одного слова, ни одного звонка больше чем за три месяца. Мы могли умереть, а он бы даже и не узнал об этом. «Если любишь своего сына, не удерживай его дома – пусть летит из гнезда, – услышала я однажды слова Петры. – Это не значит, что ты его потеряла. В день, когда ты меньше всего ждешь, он снова появится здесь».
– АК-47 – опасная организация, – сказал нам частный детектив. – Полиция уже давно охотится за ними. Они наверняка устроят какой-нибудь криминал и исчезнут, а отдуваться придется Мануэлю.
Через несколько дней мы получили анонимку: или мы оставим Мануэля в покое, или, как говорится, должны будем пенять на себя.
Кинтин разозлился и велел усилить слежку за Мануэлем. К детективу присоединились несколько полицейских агентов и повсюду следовали за Мануэлем. Благодаря его деду, полковнику Арриготии, память о котором вызывала неизменное уважение, у Кинтина еще оставалось несколько друзей среди военных.
Его беспокоила обстановка в «Импортных деликатесах». Он боялся, что если с ним что-нибудь произойдет, то фирма, наш дом и коллекция картин – все, что у него есть, – попадут в руки террористической организации, которая завладела волей нашего сына. В день, когда мы получили анонимку, как раз перед уходом на работу, Кинтин сказал мне, что собирается составить новое завещание. Он хотел отдать все свое имущество в распоряжение фонда, который будет управлять им до тех пор, пока к Мануэлю не вернется рассудок. Если же рассудок так и не вернется, фонд будет распоряжаться имуществом Кинтина и в будущем и может иметь хороший доход от коллекции картин.
– А что будет с Вилли? Ведь он ни в чем не виноват. Разве справедливо лишать его наследства? Почему он должен платить за безумства Мануэля?
Но Кинтин упорствовал.
– Я не могу оставить все состояние Вилли, а Мануэлю ничего. Кроме того, я никогда не был уверен в том, что Вилли – мой ребенок.
В тот же день, когда Кинтин ушел в офис «Импортных деликатесов», ко мне в комнату поднялась Эулодия и сказала, что меня хочет видеть Петра. Она ждала меня в общей комнате нижнего этажа; Брамбон, Эулодия и обе ее правнучки тоже были здесь.
– Я хочу, чтобы ты предупредила кое о чем своего мужа, Исабель, – сухо сказала Петра. – Из-за его высокомерия Мануэль ушел из дома, а сейчас он забыл, что семья Авилес позволила ему усыновить Вилли. Но Вилли принадлежит нам. Если Кинтин лишит его наследства, мы скажем Вилли, кто его отец, и тогда Кинтин потеряет обоих сыновей, потому что Вилли решит, что отец стыдится его.
Я поднялась к себе охваченная страхом. Мне оставалось только ждать, когда Кинтин вернется из офиса, чтобы рассказать ему о требовании Петры.
Кинтин пришел вечером, но поговорить с ним я не смогла. Он и так был вне себя из-за того, что творилось в компании.
– У нас никогда не было профсоюза, как вдруг «Анаконда», худший профсоюз из всех, взяла нас за горло. – сказал он мне, когда мы сели ужинать.
Я слышала об «Анаконде» – это был такой же могущественный профсоюз, как «Бурый медведь». Оба славились тем, что если кто-то попадал в их лапы, его уже не выпускали из объятий до тех пор, пока у бедняги не начинали хрустеть кости.
– Я сказал служащим совершенно определенно, что никакого профсоюза не будет. Тогда они стали угрожать забастовкой.
Он был такой злой и так размахивал серебряным ножом, как будто забастовщики были прямо перед нами. Я не решилась подступиться к нему с делом, о котором говорила Петра.
На следующий день Кинтин уволил пятьдесят служащих – половину сотрудников «Импортных деликатесов», – прежде чем они успели организовать профсоюз. У него имелись осведомители, так что нетрудно было обнаружить главных заговорщиков. Но было уже слишком поздно. На следующее утро очень рано – не было и шести, потому что мы еще были в постели, – зазвонил телефон. Звонил один из охранников магазина, он доложил Кинтину, что около офиса собираются какие-то люди. Кинтин сел в машину и поспешно уехал. Вечером он рассказал мне о том, что произошло.
Подъехав к магазину, он увидел у главного входа толпу служащих. На тротуаре стоял грузовик, снабженный микрофоном. Несколько человек взобрались в кузов и оттуда воодушевляли забастовщиков, повторяя их лозунги. Улица была похожа на помойку: везде валялись винные бутылки, разбитые о стены магазина, колбасы, ветчина, ящики из-под трески, вывернутые прямо на мостовую. Повсюду рылись бродячие собаки. Несколько окон было разбито камнями. Кинтин как раз выходил из машины, когда появился полицейский патруль. Началось настоящее сражение. Полицейских и забастовщиков будто охватил азарт корриды. Немного погодя приехала пожарная машина, и пожарные разогнали демонстрантов струями воды.
Через несколько часов ситуацию удалось взять под контроль. Кинтин вернулся домой в пять часов, раненный в правый висок. В него попали камнем, когда он выходил из магазина, сказал он мне, вытирая кровь носовым платком. Я попыталась посмотреть, сильно ли его ранили, но Кинтин все продолжал говорить. Из-за забастовки прекратились все текущие продажи с компанией «Аксьон де Грасиас», сказал он. Вина, орехи, паштет из индейки, да и сами индейки, которые прибыли от компании «Фри Ранг Фарм», штат Кентукки, – все это складировалось в огромных холодильниках «Импортных деликатесов», но они продолжали прибывать, а он не мог получить все это, потому что ему не хватало служащих. Теперь ему придется дать объявление в газете и начать отбор людей из того множества, что к нему явится, и набрать новый штат, а в это время товар будет гнить на причале. Это означало тысячи долларов убытка. Он поклялся, что вызнает, кто был инициатором забастовки, даже если ему придется вытаскивать информацию клещами из тех служащих, кто еще остался. В конце концов мне кое-как удалось его успокоить, а потом промыть и забинтовать рану, которая, слава богу, оказалась неглубокой.
Было около десяти часов вечера – Кинтин уже лежал в постели, прижимая к виску грелку со льдом, – когда я случайно выглянула в окно нашей комнаты и застыла от ужаса. Перед домом собрались забастовщики, прямо на тротуаре авениды Понсе-де-Леон. У многих были плакаты и лозунги, и они обращались через громкоговоритель к группе любопытных, которые понемногу скапливались на тротуаре. Это была необычная для Аламареса забастовка. Люди из рабочего квартала или из Лас-Минаса не осмеливались показываться в Аламаресе, где полиция специально занималась тем, что высылала тех, кто здесь не жил. Но в этот раз все случилось по-другому. По крайней мере пятьдесят рабочих шагали по улице, с обеих сторон окаймленные двумя рядами пальм, которые, казалось, были с ними заодно.
Служанка семьи Беренсон, что жила в викторианском особняке с портиком напротив нашего дома, и служанка семьи Кольбергс – хозяев дома по соседству с нашим, который тоже был построен по проекту Павла, вышли на улицу посмотреть, что происходит. Вдруг я увидела, что Петра, Эулодия, Брамбон, Кармина и Виктория, как были, в униформе, тоже присоединились к ним. Когда я увидела, что наши соседи выходят на улицу и тоже собираются на тротуаре перед домом, то не знала, куда мне спрятаться от стыда.
Забастовщики стали ходить по кругу и громко выкрикивать:
– Кинтин, подай нищему монетку! Кинтин, у тебя крошки хлеба не выпросишь! – кричали они, потрясая кулаками, и кидались камнями в стену дома.
Кинтин спал крепко. Гул кондиционера перекрывал уличные крики, но, когда камень попал в стекло и разбил окно, он проснулся. Мы вместе бросились на улицу и увидели Вилли, который стоял рядом с Петрой, – лицо у него было встревоженное.
– Беги домой и вызови полицию! – крикнул ему Кинтин, а сам наклонился, чтобы поднять с земли камень. Но Вилли не тронулся с места. Будто врос в землю.
На улице было совершенно темно, потому что манифестанты перебили камнями все фонари. Во главе группы шел высокий молодой человек, который кричал: «Кинтин, скупердяй, дай нищему на лохмотья!» Лица его было не видно, но я тут же узнала его: это был Мануэль.
Он двигался бесшумной кошачьей походкой, направляясь к толпе, которая распевала во все горло, как хор одержимых, и то и дело откидывал назад длинные волосы – то с одной стороны, то с другой, – будто бросал вызов. Что-то от дикого зверя сверкнуло в его взгляде, когда он увидел, что я стою на тротуаре. Он хотел и меня втянуть в этот бунт, в позорище, где только что смешали с грязью его отца. Меня охватила дрожь, и я отвела глаза.
– Я знаю, как расправиться с этими ублюдками! – крикнул Кинтин и исчез в доме. Я испугалась, что он возьмет пистолет Буэнавентуры, и крикнула Вилли, чтобы он помешал отцу это сделать.
Но Кинтин придумал другое. Из сада позади дома стремглав выскочили две черные молнии и бросились на улицу. Кинтин выпустил Фаусто и Мефистофеля.
Собаки были разъяренные. Их отпускали только на ночь и только в той части сада, которая была обнесена решеткой. Они всегда кружили неподалеку, охраняя дом от нападения. Я окаменела, когда увидела, как они бегут с громким лаем, роняя пену из пасти. Соседи, слуги, манифестанты – все бросились врассыпную. Только Мануэль и небольшая группа забастовщиков, вооружившись палками и камнями, устояли перед нападением.
В эту самую минуту появился полицейский патруль и, мигая синим огнем воющей сирены, разогнал митингующих. Испугавшись выстрелов, собаки тоже убежали. Мануэль бежал вместе с товарищами, преследуемый полицией. Я беспокоилась, потому что нигде не видела Вилли. И вдруг заметила, что он бежит рядом с Мануэлем, пытаясь увернуться от ударов полицейских дубинок, которые сыпались на него градом.
Его приняли за одного из забастовщиков, все лицо у него было в крови. У Мануэля были длинные ноги, но Вилли схватили сразу же. Я увидела, как на него надели наручники, и тут же потеряла его из виду. Мануэль с товарищами бежал по направлению к разбитому грузовику, который ждал их в конце улицы. Они оторвались от полицейских, но собаки наступали им на пятки. Некоторые были уже избиты до крови, однако им всем удалось забраться в кузов грузовика.
