был исключен из университета без права поступления в него в будущем. Формальной причиной исключения послужило «словесное оскорбление студента А. Петрикова», однако фактически исключили за участие в студенческих беспорядках, возможно, за связь с революционно-террористической организацией «Народная воля», в один из кружков которой он вступил еще в 1881 году[12]. Он выполнял ряд заданий этой организации, встречался с активной ее деятельницей – Верой Николаевной Фигнер, о которой у него остались на всю жизнь восторженные воспоминания как о светлой личности. Теплые воспоминания остались у И. В. Гессена и о студенте курса Льве Штернбергере – руководителе кружков, состоявших из гимназистов и студентов, в которых пропагандировались идеи «Народной воли».
После исключения из университета И. В. Гессен подвергался негласному полицейскому надзору, прекращенному в августе 1885 г. в связи с поступлением на первый курс юридического факультета Петербургского университета. Здесь продолжилось его увлечение революционной деятельностью, и он занимался подготовкой пропагандистских материалов «Народной воли», анонимно опубликовал брошюру «Наши разногласия», посвященную защите народничества от нападок марксиста Г. В. Плеханова. У него был произведен обыск, обнаружены гектограф и брошюра, после чего 29 декабря 1885 года он был арестован и по постановлению Особого совещания от 22 января 1886 г. выслан в Вологодскую губернию, в «отдаленнейший уезд», и провел три года в Усть-Сысольске (ныне Сыктывкар, центр Республики Коми). Здесь он усиленно занимался юридическими науками, изучая присылаемые книги и конспекты лекций, готовился к университетским экзаменам, самостоятельно овладел английским языком, читал присылаемые ему бесплатно либеральные газеты и журналы. Однако попытки публиковаться в них тогда успеха не имели.
В ссылке от связи с русской девушкой, дочкой хозяина квартиры Анной Ивановной Макаровой, у него родился сын Сергей, крещенный в православной церкви. Уезжая из Усть-Сысольска после окончания срока ссылки, И. В. Гессен попросил двух друзей-ссыльных понаблюдать за мальчиком, а сам направился в Екатеринослав, где у деда Юлия Мунишевича и дяди (по матери) находился его отец Саул Юлиевич, взявший подряд на управление винокуренным заводом (в чем успеха не имел).
Затем он переехал в Одессу, где с разрешения министра народного просвещения в 1889 году экстерном сдал экзамены за полный курс юридического факультета Петербургского университета специальной комиссии Новороссийского университета. Впоследствии он писал об этом событии: «Экзамены сходили очень легко, и я не только получил диплом 1-й степени, но и предложено было оставить меня при университете для подготовки по кафедре гражданского права. Радость продолжалась недолго: руководство Министерства народного просвещения (это произошло в 1890 г.) отказало в утверждении ввиду политической неблагонадежности»[13].
После получения университетского диплома И. В. Гессен служил в ряде частных фирм, в банках Одессы и других городов, некоторое время был помощником присяжного поверенного. В 1892 г. он обратился к попечителю Одесского округа с прошением об «оставлении его профессорским стипендиатом». Руководство Новороссийского университета вновь ходатайствовало перед министерством о разрешении принять его преподавателем, но снова получило отказ. Тогда же «деловые соображения» побудили его искать работу в Кишиневе, где старший брат владел аптекой. Достойной работы он не нашел, но зато познакомился с Анной Исааковной Штейн (1867–1930 гг.), урожденной Грубер, внучкой казенного раввина Кишинева Иосифа Гершковича Блюменфельда (р. 1807 г.). Ее дядя по матери М. О. Блюменфельд пользовался популярностью в Бессарабии и за ее пределами, так как отличался «бесконечной добротой». Это качество перешло к его любимой племяннице, жизнь которой до замужества с И. В. Гессеном была безрадостной.
Можно встретить ошибочное утверждение, что ее девичья фамилия Блюменфельд, но это не так, поскольку добросердечный дядя М. О. Блюменфельд был родным братом ее рано умершей матери. В 17 лет она была отдана замуж за человека вдвое старше ее. Хотя в этом браке родилось трое сыновей: Роман (1884–1942), Эрнест (1886–1911) и Семен (1887–1949), он оказался неудачным и был расторгнут по инициативе самой Анны Исааковны. Таким образом, в новой семье уже было четыре сына, поскольку внебрачный сын Гессена Сергей был принят мачехой как родной сын.
Отмечая бесконечную доброту своей жены, И. В. Гессен через годы после ее смерти писал: «Сомневаюсь, что я в состоянии был вынести сыпавшиеся одну за другой неудачи, если бы не встретил ее моральной поддержки, если бы не опирался на ее несокрушимую уверенность». Он подчеркивал, что она так сумела принять его сына Сергея, что появление четвертого ребенка в семье не вызвало никаких толков среди окружавших. Узнал же Сергей о том, что она не его мать, чисто случайно в Петербурге, когда ему на глаза попалось письмо его настоящей матери из Ташкента, где она жила, выйдя замуж. «Причем, – отмечал И. В. Гессен, – он был привязан к ней нежнее, чем ее сыновья, и отношения между четырьмя мальчиками, а потом и юношами, не оставляли желать ничего лучшего». Чтобы получить возможность усыновить Сергея, И. В. Гессен и Анна Исааковна крестились. Тогда-то он и сменил отчество Саулович (или Шевелевич, или Савельевич) на Владимирович. По этому поводу он писал: «Как раз в это время появился благодетельный закон 1891 г., вводивший институт усыновления, дотоле допускавшийся только по царской милости. Но для усыновления требовалось, чтобы я принял православие, что должна была совершить и жена для устранения препятствий к нашему браку. Вместе с тем последствием крещения было устранение формальной препоны к поступлению на государственную службу. Но именно потому, что крещение предвещало избавление от ограничений, личные выгоды, – отречение от веры отцов далось нелегко. Настоящей привязанности к религии, конечно, не могло быть никакой, бессознательное тяготение тоже было ликвидировано, потому что ассимиляция быстро продвигалась вперед, в нашей семье еврейский ритуал давно уже стал сходить на нет, и незначительные остатки, напоминавшие о нем только в большие праздники, все определеннее принимали форму мертвой обрядности, ничего не говорящей
