линии. И такой там веет древностью, какой и в городе нет – значит, едва шумеры открыли долину, они бросились строить на острове, а уж городом занялись после.
По ступеням, что истерты ногами бессчетных посетителей, мы взошли к огромным железным вратам храма, где Горат сложил копье и щит на землю, бросился ничком и ударился головой в шлеме о внушительный порог. Похоже, через бойницу велось наблюдение, потому что от вершины башни донесся низкий певучий звук, врата бесшумно разомкнулись, и открылся вход, в темноте которого горели факелы. Горат встал и вошел внутрь, а нас погнали следом подлые копейные уколы в спину.
Мы поднялись по лестничному пролету и вошли в череду галерей, что устроены в каждом ярусе и ведут по спирали вверх. Изнутри башня показалась намного выше и больше, чем выглядит снаружи, а от смутной полумглы, тишины, неизвестности раз за разом накатывала дрожь. Лицо Конрада в сумраке светилось белым. Нас теснили жуткие и тревожные тени былых времен, и мне мерещилось, что рядом шагают призраки всех жрецов и жертв, которые ходили этими галереями четыре тысячи лет. Мерзкая свалка древности под сенью гигантских крыльев темных забытых богов.
Мы достигли верхнего яруса и увидели тройное кольцо высоких колонн. Надо признать, стоят они в такой гармонии, какой от колонн из примитивного кирпича и не ждешь. Впрочем, до изящества и красоты, например, греческого зодчества им далеко. Слишком уж грозный и зловещий вид: подавляет почти по-египетски, а мрачной суровости и того больше. Архитектура эта несет отпечаток страха, с каким люди жили в тени жестоких богов на заре Творения.
Внутреннее кольцо колонн держит выпуклую крышу – по сути, купол. Знать не знаю, как его поставили, как сумели на целые века опередить римских строителей, тем более что в шумерской архитектуре ничего подобного не бывало – и все же факт есть факт. А под куполообразной крышей висит большой сияющий диск, серебряная западня для света звезд. То, что изводило нас так долго своими звуками! Огромный гонг, Голос Энлиля. Он будто бы из нефрита, но я не уверен. Да и не важно – главное, что это символ, с которым связаны верованья и обряды шумеров, символ самой божественности. И я верю рассказу Налуны о том, что давным-давно, когда ее предки спасались от дикой конницы Саргона, долгий изнурительный путь с ними проделал и этот гонг. А сколько веков до прихода смутных времен он висел в храме Энлиля в Ниппуре, Уруке или старом Эриду, и гулом своим возвещал сонной долине Евфрата и зелени вод Персидского залива то угрозу, то обещание?
Нас остановили в первом кольце колонн, и откуда-то из теней, сам подобный тени прошлого, скользнул Состор – царь и верховный жрец Эриду. Его длинное зеленое одеяние, как змеиную кожу, покрывали чешуйки, которые при каждом шаге переливались бликами. На головном уборе Состора качались перья, в руке была колотушка с длинной золотой рукоятью.
Он мягко ударил в гонг, и на нас хлынули волны певучих звуков, от экзотической прелести которых перехватило горло. И тут возникла Налуна. Не знаю, то ли она вышла из-за колонн, то ли из какого-нибудь тайного люка в полу. Пустое пространство у гонга вдруг заполнилось ее танцем, похожим на игру лунного света в воде. Гибкое тело было едва прикрыто одеждой из легкой ткани с искрой. Налуна танцевала перед Состором и Голосом Энлиля точно так же, как танцевали ее древнешумерские предшественницы четыре тысячи лет назад.
Как мне описать этот танец? От него бросало то в жар, то в холод. Конрад перестал дышать и зашатался, как тростник на ветру. Где-то зазвучала музыка, которая была старинной уже в юные дни Вавилона, – музыка столь же стихийная, как пламя в глазах тигрицы, и беспощадная, словно африканская полночь. А Налуна танцевала. В ее танце свивались огонь и ветер, страсть и стихийные силы природы. Она взяла ключевые принципы всех начальных, первичных основ и объединила их в круговерть своих движений. Сжала вселенную в крошечную точку сути, и хитросплетения этой вот самой главной Мысли читались в мелькании ножек и проблесках наготы. Танец сражал, восхищал, сводил с ума и завораживал.
Она кружилась, извивалась и воплощала собой Стихию – одну-единственную – одну из многих, – мощный импульс, силу в разгуле или в покое – такую, как солнце, луна, звезды, ростки, что пробиваются на ощупь к свету, огонь в очаге, искры с наковальни, дыхание олененка, когти орла. Налуна танцевала, и в движениях ее были Время и Вечность, призыв к Творению и влечение к Смерти: сплав рождения и гибели, союз архаики и новизны.
Голова шла кругом, я уже ничего не понимал и лишь растерянно смотрел на вспышку светлого пламени, которой стала девушка. Затем Состор извлек из Голоса легкую ноту, и Налуна пала к его ногам трепетной белой тенью. С востока полилось по утесам сияние луны.
Нас с Конрадом схватили, и я оказался привязан к одной из внешних колонн. Товарища моего потащили внутрь, ему досталась колонна прямо перед огромным гонгом. Налуна, совсем бледная в лунном зареве, впилась глазами в Конрада, потом со значением глянула на меня и скрылась между беспросветно-мрачными колоннами.
Старик Состор подал знак, и из тени вышел костлявый черный раб, невероятно древний на вид. Царь-жрец вручил ему золотую колотушку – этому человеку с морщинистым лицом и безучастным взглядом глухонемого. Потом Состор подошел ко мне и встал рядом, Горат поклонился и сделал шаг назад, его воины точно так же поклонились и отступили еще дальше. Во внутреннем кольце колонн они явно видели угрозу и отчаянно хотели отодвинуться от нее.
Потекло томительное ожидание. Я посмотрел через озеро на угрюмые кручи, которыми окружена долина, и на город, что мирно покоился под луной. Он словно вымер.
Не верилось, что все это всерьез: мы с Конрадом будто бы попали на другую планету или в отжитую и забытую эпоху. И тут чернокожий ударил в гонг.
Под мерными ударами колотушки зародился низкий протяжный шепот, но затем темп начал стремительно ускоряться. Звук не смолкал, усиливался,
