начинал раздражать, становился нестерпимым. Это был уже не просто звук. Ритм, которого добился немой раб, вторгался в каждый нерв и рвал его на части. Громкость все нарастала, и я жаждал уже только одного: напрочь оглохнуть, как этот раб с пустыми глазами, ведь он не слышит, какой гибельный звон извлекает, и не страдает. И все же его обезьяний лоб покрылся бисером пота. Значит, шум сокрушал не только наши разумы – что-то доставалось и рабу. С нами говорил Энлиль, и в голосе его звучала смерть. Конечно, и любой из жутких, гневных богов прошлого говорил бы именно этим языком! Не было в его рокоте ни доброты, ни жалости, ни сострадания. Только непреклонность людоедского бога, который считает человечество игрушкой, марионеткой, что должна плясать, когда он дергает за ниточки.
Мы не слышим звук, если он выше или ниже нашего порога восприятия. Но Голос Энлиля был создан в бесчеловечные времена, когда колдуны-злодеи знали, как разодрать в клочья рассудок, тело и душу. Звон гонга запредельно глубок, шум его невыносим: гудение терзало и слух, и сознание, а спасительной потери чувствительности никак не наступало. Весь ужас этого великолепия человеку выдержать не дано. Звуки кромсали нас золотыми клыками, топили в своей волне, лишали возможности дышать. Я захлебнулся, начал биться в конвульсиях. Даже старику Состору пришлось закрыть уши ладонями, а Горат и вовсе пресмыкался на полу, вжимался лицом в кирпичи.
Но если так изводило меня и шумеров на границе заклятого круга колонн, то каково было Конраду во внутреннем кольце – прямо под куполом, который усиливал каждый звук?
До последнего дня жизни безумие и смерть не подберутся к Конраду ближе, чем тогда. Он корчился в своих путах змеей с перебитым хребтом, лицо его страшно исказилось, глаза лезли из орбит, на бескровных губах висели хлопья пены. Рот был распахнут, покрытые пеной безвольные губы тряслись и кривились, как у дурачка, а я слышал лишь мучительно-прекрасный звон, который заполнял все. Но по-моему, Конрад выл, как пес перед смертью.
О, жертвенный кинжал семитов был милосерден. И огненная печь Молоха[51] несла более легкую смерть, чем звуковые вибрации, которые вспарывали и потрошили нас ядовитыми когтями. Мой мозг, казалось, стал хрупким, как стекло на морозе. Я понял, что еще несколько секунд этой пытки, и рассудок Конрада расколется, будто хрустальный бокал, а затем он сгинет в кромешном бреду сумасшествия. Оставалось лишь погружаться в отчаяние, но что-то вдруг повлекло меня обратно. По другую сторону колонны, к которой я был привязан, мою ладонь крепко сжала чья-то маленькая рука. Веревки задергались – их резали ножом, – и вскоре мне вернулась свобода. В руке возникла тяжесть, и меня охватил бурный восторг. Я бы ни с чем не спутал рифленую рукоять моего родного «уэбли» сорок четвертого калибра!
Мне удалось застать врасплох всех стражников. Я отпрыгнул от колонны и свалил немого негра пулей в голову, потом повернулся и выстрелил в живот старому Состору. Он рухнул, брызнув кровью изо рта, а я открыл беглый огонь по строю оторопелых воинов. Дистанция не позволяла промахнуться – трое упали, прежде чем остальные очнулись и метнулись в стороны, как стая спугнутых птиц. Через секунду остались только Конрад, Налуна и я, да еще тела на полу. Все произошло быстрее, чем во сне: продолжало греметь эхо выстрелов, воздух был пронизан резким запахом пороха и крови.
Едва девушка освободила Конрада, он грохнулся на пол и заскулил, словно слабоумный при смерти. Я было стал трясти его, но пригляделся к дикому огоньку в глазах, к пене, как у бешеного пса, и просто помог встать, подставил плечо, повел к спуску. Неприятности еще не кончились, о нет. Мы шли вниз по широким, изогнутым, темным галереям и все ждали нападения из засады, но стража, видно, боролась со страхом, и никто не помешал нам выбраться из того поганого храма. Стоило миновать железные врата, и Конрад лег. Что бы я ему ни говорил, добиться ничего не получалось.
– Можешь чем-то ему помочь? – обратился я к Налуне.
Ее глаза блеснули в лунном свете:
– Я же пошла против собственного племени и бога, предала свою веру и свой народ! Я украла оружие дыма и пламени, освободила вас! Я люблю его и не хочу потерять!
Она бросилась в храм и вскоре вернулась с кувшином вина. Заявила, что в этом питье волшебная сила, но мне что-то не верилось. Пожалуй, из-за кошмарного звона у Конрада случилось нечто вроде контузии, и потому лечить можно было хоть озерной водой. Правда, когда Налуна влила немного вина между губами профессора и плеснула остатки ему на голову, он почти сразу простонал и выругался.
– Видишь? – радостно воскликнула девушка. – Волшебное вино сняло с него чары Энлиля!
Она кинулась на шею Конраду и горячо его поцеловала.
– Господи, Билл, – профессор со стоном сел и обхватил голову руками. – Что за страшный сон это был?
– Можешь идти, старина? – спросил я. – Похоже, мы разворошили гнездо злобных шершней, и пора уносить ноги.
– Постараюсь.
Конрада шатало, Налуна помогала ему. Из черной пасти храма доносились тревожные шорохи и шепоты – наверняка это воины и жрецы собирались с духом, чтобы напасть на нас. Мы заспешили вниз по ступеням. В лодке, в которой нас доставили на остров, никого не было, даже немых гребцов, только лежали топор и щит. Я схватил топор и пробил днища всем прочим посудинам, что были привязаны рядом.
Тем временем снова загудел большой гонг, отчего Конрад застонал и начал корчиться: его ранимые нервы терзал каждый отзвук. На этот раз звучала набатная нота, и в городе вспыхнули огни, а над озером вдруг прокатился гул голосов. Что-то тихо прошипело у моей головы, плеснуло в воде. Хватило беглого взгляда: у врат храма стоял Горат и натягивал тяжелый лук. Я прыгнул в лодку, Конраду помогла Налуна, и мы спешно отчалили в сопровождении еще нескольких стрел учтивого Гората, одной из которых он срезал с прелестной головки Налуны прядь волос.
