Метафизика взгляда. Этюды о скользящем и проникающем

побуждений человека, является вместе с тем и самым простым, самым естественным и самым центральным выражением фрейдовского «инстинкта смерти».

Ну а то обстоятельство, что любовь к приключениям – да здравствует детство и юность! – едва ли не в большей мере выражает также «инстинкт жизни» – и это уже точно каждый знает по собственному опыту – следует отнести, наверное, к тем счастливым случайностям, которые лишний раз подтверждают, что между жизнью и смертью существует действительно какая-то очень тонкая и глубокая связь.

Прощание. – Если во взгляде на природу смерти исходить из представлений буддистов или гималайских йогов – а не исходить из них, скрупулезно и беспристрастно рассмотрев все прочие точки зрения на этот очень важный для нас предмет просто нельзя – то обращает на себя внимание следующее любопытное обстоятельство: между последним мгновением жизни и тем, что за ним последует, точно такая же разница, как между любыми двумя сколь угодно малыми промежутками времени повседневной жизни, потому что в той степени, в какой смерть является прыжком в Неизвестное, меняется и сознание умирающего, все более приготовляющееся к такому прыжку.

Так проносящийся над нашей головой истребитель кажется нам молниеносным, тогда как глядя на него из кабины другого и рядом с той же скоростью летящего истребителя он представляется застывшим в воздухе, – вот почему самое лучшее утешение для умирающих состоит в том, чтобы по возможности каждым взглядом, каждым словом и каждым жестом давать им понять, что ничего особенного не происходит, что все хорошо и что нет по сути никакого преимущества у того, кто остается, как равным образом нисколько не проигрывает и тот, кто уходит.

И как первый – тот, что с любовью держит руку, пока не совершится последний затяжной выдох, покинет комнату и займется своими делами, так второй, покинув обезжизненное тело, тоже займется своими новыми делами.

И единственная разница состоит только в том, что невозможно с точностью сказать, какими делами он займется, но в любом случае следует предположить, что после некоей непродолжительной торжественной церемонии, способной внушить некоторый страх или некоторое восхищение, дела эти примут более-менее привычное обыденное направление.

И уметь заранее их в подобном ключе воспринимать, – а для этого нужно самому в это искренне верить – есть, по-видимому, наилучшее утешение для умирающих: поэтому одинаково хорошо до последнего держать руку близкого человека или, отлучившись почему-либо на минуту, пропустить тот решающий момент, после которого держать ее уже не нужно.

Кто знает, быть может тот близкий человек только и ждал, что вы на минуту уйдете: чтобы уйти, наконец, самому.

Преображение

Взовьются выси голубые
стремглав – завесой эшафота,
и чувства прежние, живые,
как оборвавшаяся нота,

последним взвизгнув диссонансом,
замрут над нами – неземными…
а мы под траурным убранством,
такими станем вдруг иными,

что все, чем жили мы когда-то,
взглянув в нас сбоку ненароком,
вдруг отвернется виновато
с таким нечаянным упреком…

Геометрия Лобачевского. – Замечательно выразился Мишель Монтень о том, что смерть нужно ждать в сапогах и за привычным делом, которое, однако, следует оставить без сожаления, – действительно, ведь после исполненного внутренней тревоги прохождения через Туннель, после великого и торжественного предстояния перед блаженным и безбольным Светом, после свидания с умершими родственниками и после кажущихся нам волшебными безграничных перемещений во времени и пространстве происходит… вот именно, что? да по всей видимости то самое, что мы на каждом шагу и наблюдаем вокруг: появляется вдруг откуда ни возьмись завернутое в пеленки маленькое красное кричащее тельце, и люди с умиленными улыбками склоняются над ним… спрашивается, созвучны ли с такой сценой идеальная смерть кн. Андрея или тем более добровольные уходы из жизни восточных Мастеров? никоим образом! а вот ожидание смерти в сапогах и за привычным делом более-менее созвучно, однако опять-таки не для всех, хотя и для подавляющего большинства, – итак, для кого Чехов, а для кого Лев Толстой: в смерти, таким образом, соединяются как две казавшиеся несоединимыми при жизни параллельные прямые, предельное человеческое равенство и предельное же художественное неравенство людей.

Вечная музыка одиннадцатой Одиссеевой песни. – Если буддисты правы и каждое мгновение жизни уникально и неповторимо, а значит оно непрестанно отсекает от вечного потока бытия одну частицу нашей сущности за другой, замыкая их и увековечивая в себе, как в золотой капле янтаря, – но это ведь и есть самая настоящая, пусть и «малая смерть», и она отличается от смерти большой и окончательной только количественно, но никак не качественно, то есть получается, что мы умираем не на словах, а на деле каждую минуту и не замечаем этого лишь по причине постепенного и волнового характера изменений.

Но иногда пазы времени раздвигаются и обнажается ее вторая и антиномическая, «гамлетовская» и квантовая природа, и вот она-то нас всегда и без исключения шокирует: так бывает, скажем, когда вы после двадцатилетнего отсутствия возвращаетесь в родные места.

Вы встречаете там друзей детства и юности, но на их обликах лежит что-то не от мира сего, нечто потустороннее, они напоминают вам теней, блуждающих в Аиде, а вы сами себе напоминаете Одиссея, сошедшего в Аид.

И тогда вам приходится заколоть жертвенное животное и угостить друзей и приятелей живой дымящейся кровью: иными словами, вы припоминаете в разговоре какие-то детали, которые поистине кровно связывали вас в те дальние минувшие годы, ибо все остальное уже не способно связать вас (слишком уж много было у вас и у них мгновений-смертей), по причине которых вы друг для друга почти что умерли.

Но именно почти, и если Одиссей встретился с матерью и соратниками по битве за Трою даже после их последней и окончательной смерти, то что тогда