Он сказал:
– Ну что ж, про кофе так про кофе. Кофе «Якобс-аромат» – лучшее начало дня. – После чего он опрокинул стакан в рот.
Мы пошли в зал, стали усаживаться. Сосед дыхнул на англичанина. Англичанин сказал:
– Эскьюз ми, – и помахал рукой, дескать, амбре.
Сосед сказал:
– Я ж тебе говорил, кислотно-щелочной баланс нарушается, блин.
– Блин, блин, – радостно согласился англичанин, – блин, икра, водка, – вспомнил он всё, что знал по-русски.
– Соображать начал, – сказал сосед и добавил: – Эскьюз ми.
Англичанин тут же ответил:
– Эвритайм, блин.
В это время Ромео на глазах у всех вынул яд. По лицу соседа я понял, что он попытается предотвратить неизбежное, но не успел я ничего сказать, как мой сосед встал и заорал на весь зал:
– Не пей, козлёночком станешь!
Зал замер, а потом разразился хохотом. У Ромео затряслись руки, и он едва не пронёс яд мимо рта. Джульетта стала делать фуэте, наполовину сделала, упала и досрочно закололась.
– Жалко девку, – сказал сосед, – с ней бы ещё жить да жить.
Подошла сотрудница театра и сказала:
– Покиньте зал, иначе я вызову милицию!
– Ага, – сказал сосед, – они там людей мочат, а милицию ко мне.
Монтекки и Капулетти пожали друг другу руки, навстречу нам по проходу двигалась охрана. Мы с соседом кинулись к выходу. На улице я спросил его:
– А зачем вы вообще пошли в Большой театр?
– Да от братвы прятался, ведь они меня где хочешь найдут, но только не в театре.
Отстаньте
Она и ходит как-то не так. Походка у неё какая-то утиная. Но мне же с ней не в балете танец маленьких индюков исполнять. А так, по комнате, пусть себе переваливается.
Забыть не могу, как только познакомился с ней, как только глянул на неё, в голову почему-то всё время лезли детские стихи: «Приходи к нам, тётя Лошадь».
Да, кому-то она могла показаться не очень красивой. Нет, она, конечно, не Синди Кроуфорд и даже не Нонна Мордюкова… Скорее уж Василий Иванович Шандыбин, только поменьше. Он поменьше.
А кто-то мог подумать, что она недостаточно образованна. Да, она по сей день считает, что столица Украины – Львов. Но это проблема не её, а Украины.
Я ничего этого не замечал. Я был очарован её обаянием. Я как увидел её впервые, сразу понял, что это – любовь до гроба, то есть года на два. Больше вряд ли удастся. Никогда не забуду ту ночь, после свадьбы. Она так сжала меня в своих объятиях, что я понял: эта первая брачная ночь будет моей последней. Дальше не помню ничего. Помню только, уже под утро она призналась, что до меня у неё уже был один. Муж.
– Что с ним? – только и спросил я. – Где он сейчас? На каком кладбище?
Молчание было мне ответом. Она вообще редко говорила. Практически, раз в день. Но с утра до вечера.
А как она готовила! Боже мой! Вершина её кулинарного искусства – пельмени, если я их предварительно куплю в магазине, вскипячу воду, посолю и из пачки в кастрюлю высыплю.
Вот почему у меня рост – метр шестьдесят восемь в кепке и на роликовых коньках. Врачи говорят, оттого, что я на ней в восемнадцать лет женился.
– Если бы, – говорят, – хотя бы до двадцати подождал на её харчи переходить, успел бы подрасти.
Она ведь еду обычно не солит, чтобы не пересаливать, потому что я ем и плачу, а слёзы и так солёные.
К нам как-то в гости один мой друг пришёл, штангист и йог одновременно. Гвозди мог есть, ядом запивать. Всё переваривал. Она его своим фирменным перцем маринованным угостила. Он всего одну луковицу съел. Долго потом головой мотал, будто обухом его огрели. И потом только спросил:
– А совсем без внутренностей человек сколько может прожить?
Меня как-то по ошибке в милицию забрали, с каким-то рецидивистом спутали. Так я те три дня тюремной баландой питался. До сих пор как самые сытые в своей жизни дни вспоминаю.
И причёска у неё какая-то странная: то ли воронье гнездо, то ли барсучья нора. Но очень нравится холостым барсукам и незамужним воронам. Они всё
