примета, — что уступки правде нанесут ущерб мессианизму. Это противоречие проявилось еще при жизни Маркса. Через 20 лет после появления «Манифеста коммунистической партии», когда вышел «Капитал», идеи первого уже утратили свою убедительность. Впрочем, «Капитал» так и не был дописан, поскольку Маркс к концу жизни столкнулся с массой новых удивительных фактов социально-экономической жизни, к которым следовало адаптировать систему. Эти факты касались в том числе России, значение которой он до тех пор недооценивал. Наконец, известно, что в 1935 году Институт Маркса — Энгельса — Ленина в Москве прекратил публикацию Полного собрания сочинений Маркса, хотя предстояло напечатать еще более тридцати томов; очевидно, их содержание показалось издателю недостаточно «марксистским».
Как бы там ни было, после смерти Маркса верным его методике осталось явное меньшинство учеников. Напротив, те марксисты, которые творили историю, взяли на вооружение именно пророчества Маркса и апокалиптические аспекты его учения с целью совершения марксистской революции в условиях, самим Марксом определенных как не подходящие для революции. Можно сказать, что большая часть предсказаний Маркса была опровергнута фактами, зато его пророчества стали предметом все более слепой веры. Причина тому проста: его предсказания носили краткосрочный характер и легко поддавались проверке реальностью. Напротив, его пророчества относились к отдаленным временам и обладали тем же преимуществом, каким объясняется прочность всех религий: их невозможно доказать. Если предсказания не сбываются, то все надежды обращаются на пророчества. Именно они нас и интересуют. Далее мы рассмотрим марксизм и его наследие исключительно с точки зрения пророчества.
Буржуазное пророчество
Маркс является одновременно и буржуазным пророком, и пророком революции. Во втором своем качестве он известен гораздо более, чем в первом. Но именно первое во многом объясняет судьбу второго. Исторический и научный мессианизм оказал влияние на его революционный мессианизм, уходящий корнями в немецкую идеологию и французские революции.
Одно из самых поразительных отличий христианского и марксистского мира от мира античного — это его единство. И христианское, и марксистское учения обладают сходным мировоззрением, не имеющим ничего общего с мировоззрением древнегреческих мыслителей. Его прекрасно выразил Ясперс: «Именно христианской мысли присуще понимание истории как в высшей мере единого процесса». Христиане первыми стали рассматривать человеческую жизнь и происходящие в ней события как связную историю, имеющую начало и конец; на протяжении этой истории человек либо зарабатывает себе спасение, либо заслуживает кары. Вся философия истории родилась из христианских представлений, крайне удививших бы древних греков. Греческое понятие будущего не имеет ничего общего с нашей концепцией исторической эволюции. Различие между тем и другим примерно такое же, как между окружностью и прямой линией. Греки видели мир цикличным. Один из ярких примеров — Аристотель, который отнюдь не воспринимал современность как нечто сложившееся после Троянской войны. Ради распространения в Средиземноморье христианству пришлось эллинизироваться и придать некоторую гибкость своему учению. Но оригинальность его подхода заключалась в том, что он ввел в мир античности два понятия, до тех пор никак между собой не связанные, — понятие истории и понятие возмездия. Содержащаяся в христианстве идея посредничества — греческая, идея историчности — иудаистская. Именно ее мы обнаружим в немецкой идеологии.
Лучше всего этот разрыв виден в подчеркнуто враждебном отношении исторического мышления к природе, которая воспринимается не как объект созерцания, а как объект переделки. И христиане, и марксисты стремятся к господству над природой. Греки полагали, что природе лучше покориться. Античная любовь к космосу оставалась непостижимой для первохристиан, которые, заметим, с нетерпением ожидали неизбежного конца света. Сплав эллинизма с христианством расцветет впоследствии пышным цветом, с одной стороны, в представлениях альбигойцев, а с другой — в проповеди святого Франциска. Но с приходом инквизиции и истреблением катарской ереси Церковь снова отвернется от мира и красоты и вернет истории превосходство над природой. И опять прав Ясперс: «Именно христианство мало-помалу лишило мир его субстанции… ибо та основывалась на совокупности символов». Речь идет о символах божественной драмы, разворачивающейся с течением времен. Отныне природа служит всего лишь декорацией к этой драме. Первым прекрасное равновесие между человеком и природой, подразумевающее, что человек принимает мир таким, какой он есть, и питавшее весь блеск античной мысли, разрушило в пользу истории именно христианство. Этот процесс значительно ускорился, когда на арену истории вышли северные народы, не имевшие традиции дружеского отношения к окружающему миру. С отрицанием божественной природы Христа, который на взгляд немецких идеологов символизировал всего лишь человека-божество, исчезло понятие посредничества и вновь восторжествовало иудаистское мировоззрение. Снова воцарился беспощадный солдатский бог; всякая красота стала оскорбительной как источник праздных наслаждений, а сама природа попала в рабство. Маркс с этой точки зрения — это Иеремия исторического Бога и блаженный Августин революции. То, что именно этим объясняются особенно реакционные аспекты его учения, показывает простое сравнение Маркса с одним из его современиков — умным теоретиком реакции.
Жозеф де Местр отвергал якобинство и кальвинизм, в которых, по его мнению, воплотились «все злокозненные мысли за последние три столетия», отдавая предпочтение христианской философии истории. Средство против расколов и ересей он видел в том, чтобы переодеть истинно католическую Церковь в «хитон без шва». Он ставил своей целью — об этом говорят его заигрывания с масонством[69] — построение
