тел в таком множестве, что невозможно было сказать, где заканчивается одно и начинается другое. Голову венчала корона из костей, каждый зубец которой был остатком детского пальчика, обернутого золотой проволокой и загнутого слегка внутрь, как будто они манили меня пополнить их число. Однако лица под короной я так и не разглядел. Виден был лишь темный зев с белыми зубами: аппетит, как видно, нагуливал плоть.
Собрав всю свою волю, я вскочил с кровати и кинулся к двери. Сзади послышались шуршанье листьев и скрип ветвей. Я крутнул дверную ручку, но из-за моих вспотевших ладоней она сделалась скользкой и коварной. Я попытался повернуть ее раз, другой. Вонь гниющей растительность била в ноздри все сильней. Я издал что-то вроде беспомощного всхлипа, и тут ручка все-таки подалась, я выскочил в коридор, как раз когда сучья скребнули по голой спине.
Я неистово вывернулся и захлопнул за собой дверь.
Пожалуй, мне надо было побежать к отцу, но некий инстинкт направил меня к камину, где еще тлели малиновые уголья от угасшего огня. Из охапки дров я выхватил палку, обмотал вокруг нее тряпку и булькнул на нее масла из фонаря. Этот свой факел я сунул в очаг и держал, пока тот не вспыхнул ярким живым огнем. Я завернулся в коврик, что лежал перед камином, и, шлепая босыми ногами по холодным плитам пола, заспешил обратно к своей комнате. Секунду-другую я стоял вслушиваясь, а затем медленно отворил дверь.
В комнате было пусто. Шевелящиеся тени исходили только от пляшущего пламени. Я подобрался к углу, где еще недавно стоял Ольховый Король, но теперь там висела лишь белесая паутина с засохшими трупиками насекомых. Я обернулся на окно, но деревья там стыли в спячке. И в этот момент я дернулся от боли в спине. Я потянулся себе за спину пятерней, и кончики пальцев у меня оказались окровавлены. В кусочке зеркала, что висел у меня над умывальником, я разглядел четыре длинных пореза. Кажется, я вскрикнул, однако крик не сошел с моих губ. Вместо этого он донесся из комнаты, где спали мои отец с матерью. Я устремился туда.
В мятущемся свете факела я увидел отца у открытого окна, а мать на коленях возле перевернутой колыбельки, где ночами спал мой укутанный в одеяла младший брат. Теперь спящего младенца там не было, а в комнате висел густой глинистый запах с примесью гниющих листьев и затхлой воды.
Мать так и не оправилась. Она вся изошла слезами, пока не выплакала их все, а тело ее и дух предались вечной ночи. Отец мой стал старым и тихим, и печаль окутала его подобно туману. Мне не хватило сил сознаться ему, что это я отверг Ольхового Короля, и тот вместо меня забрал другого. С этой виной я стал неразлучен, а еще я поклялся, что больше Ольховый Король не получит ни одно живое существо, находящееся под моей опекой.
Вот ныне я и запираю все окна и двери, а собак на ночь отпускаю вольно бродить по дому. Комнаты моих детей никогда не запираются, чтобы я, если что, мог к ним подоспеть и днем, и ночью. И я предостерегаю их, чтобы они, если услышат постукивание ветвей об окна, сразу звали меня и ни за что, ни за что не открывали окон сами. А если увидят яркий светящийся предмет, что свисает с ветки дерева, чтобы ни за что к нему не прикасались, а шли куда шли, придерживаясь верного пути. Ну а если случится, что заслышат голос, сулящий им сласти в обмен на объятие, чтобы бежали без оглядки со всех ног.
Вечерами, при свете огня, я рассказываю им сказки про Песочного Человека, который вырывает глаза у маленьких мальчиков, если те не спят; и про Бабу Ягу – старуху ведьму, что летает в ступе и катается на ребячьих косточках; и про Сциллу – чудовище морское, что утаскивает моряков в пучину и сжирает, но аппетит ее неутолим.
А еще рассказываю про Ольхового Короля с руками из коры и плюща, голосом словно ночной воровской шорох, а также о его дарах, гибельных для неосмотрительных, и аппетитах, которые хуже всего, что только можно себе представить. Рассказываю о его желаниях, чтобы они угадывали его во всех его обличьях и были готовы, когда он придет.
Новая дочь
Сказать по правде, я не могу припомнить, когда впервые заметил перемену в ее поведении. В сущности, она развивалась, меняясь с каждым днем (во всяком случае, так казалось). Это элемент родительской сущности, который труднее всего объяснить тем, кто не имеет собственных детей: видеть, как каждый день привносит что-нибудь новое и неожиданное, являя взору новые, до этого неведомые грани их характеров. Особенно сложно бывает отцу, растящему дочь в одиночку: тут всегда остается какая-то сокрытая часть, неведомая ему. И по мере того как дочь вырастает, усиливается и ее тайна, а ему, родителю, если он стремится сохранить близость к своей некогда маленькой девочке, остается делать упор на свою любовь и воспоминания.
А может статься, я говорю всецело о себе самом, и у других нет таких дефектов восприятия. Если на то пошло, я был когда-то женат и считал, что понимаю женщину, с которой разделяю постель, но ее неудовлетворенность жизнью, которую она в себе вырастила, после долгих лет скрытого кипения вдруг выплеснулась на меня. Когда это проявилось, я был потрясен, хотя и не в такой степени, как можно было ожидать. Видимо, задним числом можно сказать, что ее недовольство передавалось мне исподволь по множеству неявных каналов, а потому я изготовил себя к принятию удара еще задолго до того, как он произошел.
Звучит, будто я выгляжу пассивным элементом во всем, что произошло, но я просто по натуре своей неагрессивный человек. Во многих делах я даже не склонен проявлять инициативу, так что когда я гляжу на путь-дорожку, что привела меня к алтарю, то понимаю, что это как раз жена, а не я, занималась всей предсвадебной беготней. Тем не менее за своих детей я изготовился бороться, хотя мои адвокаты, а также инстинкты внушали, что суды редко когда решают подобные дела в пользу отцов. Но тут, к моему удивлению, жена решила, что дети – непомерная ноша, от которой ей хотелось бы отрешиться, по крайней мере на время. Они тогда были еще малы – Сэму всего год, Луизе шесть, и моя благоверная сочла, что у нее не будет таких преимуществ в
